Так они шли до заката, взглядывая иногда на кальку с вычерченным маршрутом, припоминали места, виденные месяц назад. Снежные горы скрылись из глаз, вместо них слева и справа встали горы с хвойным, зеленым до черноты лесом.

Перевалили водораздельный хребет и вышли на Белую Дургомжу, крепко моющую позелененные в воде пестрые камни.

Тяжко было идти. Мошка налетала. Чукина не было здесь. Григорий — начальник. Стоило только приметить поросль серого, губчатого ягеля для оленей, стоило крикнуть каюрам остановиться...

Не он все шел. Это было не то, что вчера. Надо было идти. Ребята ждали его на лесном пожарище. Никто еще в жизни не ждал его так.

Вдруг Григорий заметил дымок впереди. Послышался треск. Он заспешил и увидел: горит костер, тянутся к дыму олени, Сергей ладит таган, Лена с ведром пошла к реке.

— Сергей, — сказал Гриша очень, очень спокойно, — можно еще пройти часа два. Мы б послезавтра добрались до Алыгджера. Обратно вернулись бы за восемь дней.

— Олени устали, — сказал Сергей как-то чуждо, злобно. — Дорога какая, ой-ой-ой. Двадцать пять километров в дель надо ходить. По договору... А мы уж сколь прошли.

Григорий поглядел на Сергея. Где он, тот добрый веселый парень, что седлал ему оленя?

— Значит, по договору? — сказал Григорий. — Ну, ладно. Давай по договору. — Он не знал, что еще говорить.

Подошел Иван, сплюнул.

— Вы как хочете, — сказал, — а еще пяток километров вполне возможно. Я завтра к вечеру дома буду.

— Да, — сказал Гриша. — Что ж... Я тоже пойду. Будем вас ждать в Алыгджере.

— Ждать да догонять — самое плохое дело, — сказал Сергей.

Гриша ушел за Иваном, видел его обтянутую комбинезоном крепкую спину, лопатки, движущиеся от спорой ходьбы, думал, сколько силы в этом человеке, сколько он может вот так идти и сколько можно держаться с ним наравне.

О Сергее он думал с обидой: как может быть человек в одно время добродушным и злобным? Как он мог отколоться от каравана? Гриша думал, как было бы хорошо всем вместе, дружно. И он не знал, что делать ему, начальнику каравана.

Иногда казалось, что идти дальше нельзя, надо падать. Гриша закрывал глаза, открывал их снова и обнаруживал вдруг, что не упал, идет, ставит ноги в путаницу леглой березы, в мох, в камни. Мысли все дальше уносились от тропы, по которой он идет, от Саян, от оленей, от Васи Стреженцева и от Сергея.

Вдруг он равнодушно заметил, что Ваниной спины больше нет впереди, что Ваня свернул в сторонку и сел.

— Что, не пойдем дальше? — спросил Григорий, забыв, кто здесь начальник. — А может быть, еще пойдем?

Иван не ответил. Григорий тоже сел и вдруг понял, что если еще просидит хоть минуту, уснет. Он поднялся, принес из вьюка топор. Иван все сидел, олени сгрудились, ждали, когда их развьючат, топтались и даже ложились от усталости в мох.

Григорий пошел нарубить дров для костра. Утром Иван правил топор оселком. Жало его теперь светилось, блестело. Григорий остановился у большого пня, занес над ним топор. В голове было ватно, вяло. «Сейчас я рубану себе по пальцу». Подумал об этом, как о чем-то постороннем. Руки тоже были ватные, чужие.

...Топор проблеснул и врубился, скользя, в коленку.

Боли Гриша не почувствовал, только в сердце кольнуло и стало тепло от потекшей обильно крови.

— Иван, — позвал он, — ногу порубил...

Стреженцев подошел не сразу, а подойдя, не сразу заговорил. Он посмотрел, покачал головой, достал из кармана бинт, отдал его Григорию и сказал:

— Месяц пролежишь. Надо бы скобки поставить. А так — это вообще неизвестно, что еще будет. — Он засучил себе штанину и показал под левой коленкой гладко лоснящийся, синеющий шрам. — С бабкой поиграл, — сказал Иван, — а у нее ножик был: чистила хариуса. Ну и ткнула мне, хорошо не в коленную чашечку. Так мне скобки поставили. Две скобки. И то я неделю в больнице лежал, совсем не вставал. Врач и фельдшер меня под ручки туда увели. А так — что ты?

Гриша сел под лиственницу. Ему стало грустно и в то же время легко. Ничего он больше не должен делать. Какая-то появилась в нем мягкость, доверчивая откровенность, словно вернулся в детство.

— Ваня, — сказал Григорий, — я ведь вовсе не геолог. Я так нанялся и поехал.

— Ну? — сказал Иван озабоченно. — А деньги тебе как платят, как нам или как им?

— Да ну, какие там деньги, — забормотал Григорий.

Иван завел костерок, сварил лапшовник и чай. Он спутал оленей, действуя ловко, вязал узлы на оленьих ногах одним незаметным, резким движением. Потом он устроил Григорию ложе из шкур, так, чтобы ноги лежали повыше.

— Это первое дело, — сказал он. — Чтобы кровь удержать. Я раненный был под Прагой, всю ночь вот так вот лежал. А то бы кровью весь вышел. Что ты?

Он подсобил Тихонцеву забраться в спальный мешок и ушел мапить кабаргу. Григорий остался лежать без сна, слушал боль в коленке, идущую неравномерно, внакат. Он думал всю ночь о том, что было с ним недавно, вчера, час назад, к чему он привык, о чем не думалось раньше и даже не замечалось. Теперь все это казалось пропавшим, потерянным для него — и важным, необходимым. Он думал о лиственницах, об огромных деревьях, багряных в солнце. Думал про облака, как они скрыты горами, как они выползают и тянутся кверху, силясь подняться повыше, чем горы, как им не подняться и они стоят без движенья на острых, зеленых и сумеречных конусах гор.

Он думал, что утром ему не встать. Боль стала злее к утру, катила уже непрерывно. Близко бродили олени. Иногда они подходили вплотную, смотрели, дышали и даже переступали через Григория, деликатно поднимая копыта. «Ну что же мне делать? — думал он. — Делать-то что же? Ничего не поделаешь, братец».

Утром Иван принес пихтовую лесину. Он ее затесал и ошкурил. Григорий долго вставал, но все-таки встал и шагнул, потом еще раз, еще.

— Иван! — крикнул он. — Смотри, я прилично хожу, дай боже... — Он прошелся еще немного. Весело было ему выбрасывать палку вперед, виснуть на ней, подтягивать ноги, идти.

— Навряд ли ты так далеко уйдешь, — сказал Иван без улыбки. — Меня врач и фельдшер под ручки в больницу увели. Я еще неделю лежал, совсем не вставал. Да потом еще месяц по бюллютню...

— Ну что же делать? — сказал Григорий. — Все равно через десять дней нам надо вернуться к ребятам. Ты ведь знаешь. Иначе они с голоду помрут.

— Да... — сказал Иван. — Навряд ли ты туда вернешься...

Послышались бубенцы, мелькнула белая шляпа Сергея, взлаял Пушок, Сучик ему отозвался, оленьи рога замелькали между стволов.

— А я думал, вы ой-ой-ой куда ушли, — крикнул Сергей. — Григорий Петрович, что с ногой?

— Да вот, — сказал Григорий и засучил штанину. Что еще мог он сделать? Что ему было тут говорить?

— Ой-ой-ой, —сказал Сергей. — Стрептоцидом надо засыпать. Вчера надо было с нами ночевать. Здоровые бы были...

— Ну что поделать?

— Вы на олене поезжайте, — сказал Сергей. — Вам же теперь пешком не идти. Олень вас увезет.

— Сергей, у тебя олени идут простые, — сказал Иван. — Возьми у меня вьюки. Вон с того быка. Он здоровый и не у́росливый. Я на нем поеду, а своего Грише отдам. Чтобы он подсменял оленей. Одному не увезти…

Сергей что-то сказал своей жене по-тофоларски, они крепко ударили пятками оленей и поехали прочь.

Григорий тоже поехал, держался крепко, зная, что делать больше нечего, не ехать нельзя, глядел со страхом, как мимо больной ноги проходят стволы, каменья, пни. Иногда нога цеплялась за них. и он мычал потихоньку. Иногда вскрикивал громко или стонал, или кряхтел, или ругался. Они сказал Ивану, шедшему рядом:

— Ваня, ты давай, проезжай вперед. Я уж тут как-нибудь.

Григорий остался в тайге один, стал кричать погромче и даже плакать. Олень резво бежал, не хотел отставать от связки. Гришу трясло и мотало. Он говорил оленю: «Стой. Тише. Сволочь. Гад». И другие слова. Но олень не понимал слов и бежал. Тогда Гриша сполз на бок, держа оленя за веревку, упал наземь, поднялся и пошел пешком.