В конце апреля я повела сыновей в парк Тельмана, где разместил свои павильоны чешский аттракцион. В комнате страха меня обнял скелет, а на стартовой площадке космодрома капсула вознесла к космическому кораблю, венчающему двадцатиметровую ракету. Непритязательная детская душа очень высоко ценила такие ощущения, мальчики были в восторге. Потом мы катались в тележке, которая делала мертвую петлю. Тележка стояла на рельсах из двутавра и не могла упасть даже в перевернутом положении, даже если бы остановилась в высшей точке мертвой петли. Прочные ремни обеспечивали полную безопасность. Катание оставило ощущение скорости и полета. Но привлекло мое внимание другое. Тележка послушно бегала по направляющим из двутавра. А нельзя ли то же самое проделать с потоком, с рекой, с Нарыном, подумала я. Направляющие — это туннель, тележка — это поток. Надо бросить поток на свод туннеля, а своду на выходном портале придать такую кривизну, которая бы направила поток в нужную точку русла. Мертвая петля в туннеле? А почему бы и нет? Оттолкнуться от трамплина, упереться в свод, оттолкнуться от свода и принять при этом заданную траекторию. Пол и потолок как бы меняются местами. Трамплин на полу — трамплин на потолке. Такого я еще не встречала!

«Соображаешь, Оля!» — погладила я себе по головке, воодушевленная необычной идеей. Я стояла завороженная и смотрела, как тележка описывает мертвую петлю. Законы механики действовали безупречно. Дети своекорыстно использовали мое замешательство и сели в тележку во второй раз, потом и в третий. Я уже представляла себе, каким должен быть нижний трамплин и каким — верхний. Нижний — волна, верхний — половила волны, разрезанной посередине. Скорость потока такова, что и при небольшом расходе отрыв струи от нижнего трамплина и ее плотное прижатие к верхнему обеспечены.

Хотелось сразу же поделиться найденным решением. Но с кем? Дима был далеко и мог не понять. Евгений Ильич был близко и все понял бы с полуслова. Но мне хотелось обрадовать именно Диму. Хотелось крикнуть: «Ура!» Объятия одиночества вдруг разжались, тоска отхлынула, как приливная волна, утратившая силу в час отлива. Я вновь жила, дышала полной грудью, радовалась удаче и тому, что не разучилась радоваться.

— Мама, что с тобой? — спросил Петик. — Ты вся светишься!

— Папа скоро приедет, — сказала я первое, что пришло на ум. Это было ему понятно.

В понедельник я подробно изложила свое предложение Евгению Ильичу. Он пришел в восторг, разволновался, сказал, что это изобретение и сам бы он до этого не додумался никогда.

— Трамплин на потолке — уму непостижимо. Преклоняюсь, Ольга Тихоновна, преклоняюсь!

— То, как вы усмирили Амударью, тоже уму непостижимо, — ответила я любезностью на любезность. — Но есть и разница. Ваша идея уже дала богатый практический результат, а моя даже не проверена на модели. Предлагаю поэтому подождать с выводами и воздержаться от поздравлений.

— А я уже готов был просить вас остановиться, — сказал Евгений Ильич. — Сроки подпирают. И вдруг вместо удовлетворительного решения вы предлагаете прямо-таки отличное.

— Все мы рано или поздно спотыкаемся о свое единственное «и вдруг», — сказала я. — Приходит долгожданное «и вдруг», и все сказочно преображает.

— Почему — единственное? — спросил он. — Вам на «и вдруг» везет, везет. Вы как-то умеете привораживать эти «и вдруг». Другие проходят мимо, место ведь ровное, исхоженное вдоль и поперек, а вы спотыкаетесь — и находите, и выдаете результат, которому позавидуешь! Настрочите отчет, отошлите заявку. Тогда я выпьем с вами за ваши «и вдруг» и за «и вдруг» вообще, ибо жить без них скучно. Идите же к дяде Мише и приступайте, приступайте!

Изготовив и установив трамплины, Михаил Терентьевич потер ладонью затылок и сказал:

— Такого, кажется, еще не было. А, Ольга Тихоновна? Я выдумщик, а вы — самая большая выдумщица на свете! Чтобы с пола — на потолок? Невиданно, неслыханно. И чем диковиннее штуковина, чем хитрее, тем она, как показывает жизнь, лучше вписывается в отведенное ей место. С чем я вас и поздравляю.

— Жизнь любит простоту, — сказала я.

— Не скажите, не скажите! Возьмите все эти туннели, все подходы — выходы. Все плавно, бетон словно берет поток в объятия. Если бы все было просто и вода не загадывала нам загадок, мы бы моделей здесь не городили, а брали с полок готовые решения и повторяли их. Так или не так? А возьмите другое, возьмите человеческие отношения. Где вы видите простоту? Просты или очень большие эгоисты, или недалекие, примитивные люди. И тем, и другим не дано понимать и любить ближних. В отношениях с людьми, особенно с теми, кто нам дорог и люб, сколько всего вы должны учитывать, принимать в расчет!

— Все так, — согласилась я. — С близкими часто труднее всего строить отношения. И не обидь, и душой не покриви, и сама собой останься — столько всего завязано в одном узле!

— Вам, я знаю, все это удается, — сказал Михаил Терентьевич.

Я подумала, что он ошибается, но промолчала. Пусть заблуждается, пусть думает обо мне лучше, чем я того заслуживаю.

И только Валентину Скачкову не обрадовала моя удача. Ей не нравится, что опыты затягиваются, и придется работать под открытым небом, а не в помещении. Ей не нравилось, что к горам просеянного песка прибавятся новые горы, что опять придется крутить задвижку, устанавливая нужный расход.

— Олечка Тихоновна, да зачем тебе это? — в сердцах воскликнула она. — Чего-то добилась, улучшила, и ладно, зарплату тебе за это не прибавят. А ты хочешь улучшить свою конструкцию так, чтобы после тебя уже ничего нельзя было улучшить. Это ведь все равно, что выше головы прыгнуть.

— Знаешь, иногда это удается, — сказала я с вызовом.

— А окружающим каково? Неспособным? Окружающим это ужасно неудобно. Морока, и хлопоты, и мучения.

— Зачем же вообще тогда работать, если все хлопотно и ничего не надо? — обиделась я. — Не надо тогда работать.

Валентина засмеялась и не отвела от меня свои огромные лучистые глаза. Она не смутилась. Она считала себя правой, и мнение ее, конечно же, было единственно верное. Сейчас она была само обаяние. Этим она и брала. А меня удивляло, как может оставаться незамеченной пропасть между формой и содержанием. Форма настолько пленяла меня, что я даже спрашивала себя, а не обманываюсь ли я насчет содержания, не принимаю ли за содержание маску, выполняющую функцию опущенного занавеса?

— Открывать воду? — спросила она, считая дискуссию законченной.

Я кивнула. В оголовке забурлило, заклокотало, с водослива низверглась в успокоитель тонкая, как пленка, прозрачная струя. Поток набрал силу, уровень в верхнем бьефе водохранилища достиг расчетного, и я открыла затвор водосброса. Вода с огромной скоростью помчалась по плексигласовому туннелю, который работал полным сечением. Оттолкнулась от первого трамплина. Прыгнула к своду, и его сложная кривизна направила поток точно туда, куда ему надлежало упасть по моим расчетам, — чуть-чуть ближе к правому берегу, чем к левому. Движение струй продолжалось в воде, и центр ямы размыва придется как раз на середину русла.

— Видишь? — сказала я лаборантке. — А ты говоришь: «Зачем?» Затем, чтобы меньше денег ушло на защитные мероприятия, если они вообще потребуются. Чтобы сталь, цемент и человеческий труд не расходовались впустую.

— Ты умница! — сказала Валентина. И подарила мне взгляд, в котором были и преданность, и любовь. Теперь она видела, что опыты завершатся скоро, и к ней вернулось обычное настроение беспечности и предвкушения перемен.

— Я не похвалы жду, а понимания.

— Я вижу, что сейчас лучше, чем было.

— Слетай-ка, пожалуйста, за фотографом.

Мы сфотографировали поток, а потом остановили воду. Яма размыва получилась и мельче и уже, чем в предыдущих опытах. Оба берега, как мне казалось, были вне опасности. Евгений Ильич горячо одобрил результаты.

— Неделю — на доводку, и за отчет, — сказал он. — Лучшего варианта сам господь бог не предложит. Кто бы, кроме вас, пришел к такому чистому решению? Никто. И что бы я сейчас делал, если бы вы продолжали прозябать в своем Чиройлиере?