Иногда ему казалось что он лишен чего-то важного. Равнодушие фактически стало его натурой, ни особых эмоций, ни великих переживаний. Разве что злость и раздражение из-за всяких дур и дураков, как, например, эта глупая кирмианская девка. Но не более того. Когда-то он испытывал любовь, привязанность и может быть даже эту самую нежность. Сейчас он уже просто не был уверен до конца происходило ли это на самом деле. Теперь он привык быть один, привык быть жестоким, привык быть безразличным. Но порой он задумывался, а что если он совершил ошибку, сознательно иссушив свою душу, сделав ее пустой и холодной. Что если возможность кого-то любить, кому-то помогать была великим даром для человека? Но кого любить, кому помогать? Мерзавцам, мошенникам, шлюхам, лжецам и негодяям, ведомых только своей корыстью? Больше вокруг никого не было. Никого.

А этот ребенок?

Это не в счет. Она просто дитя. Она просто еще не успела стать мерзавкой, шлюхой, лгуньей и негодяйкой. Со временем всё придет.

Судья цинично усмехнулся. Впрочем, никак по-другому он уже и не умел усмехаться.

Но всё же со смутной неприятной тревогой он до сих пор еще чувствовал рванный, саднящий, зудящий след, оставленный в его равнодушном сердце той маленькой искрой нежности.

Что же он делает? До чего докатился? Торгует беззащитным слабым ребёнком как какой-нибудь мерзкий шинжунский работорговец, продающий мальчиков и девочек в притоны, гаремы, для всяких непотребств, издевательств или даже кровавых ритуалов, где требуется невинная кровь.

«Но пусть это лучше буду я и пусть лучше покупателем будет верховный претор. Пусть лучше так. Чем какой-нибудь грязный торгаш продаст ее какому-нибудь похотливому ублюдку-извращенцу. По сути дела, я спасаю ее».

Судья закрыл глаза. Он больше не знал что такое муки совести. «Уж это совершенно точно», подумал он.

Лет восемь назад он пожертвовал большую сумму приюту Святой Елены. Там ухаживали за больными и увечными, и Лург считал что помочь монашкам в их бескорыстном труде будет хорошим делом. Теперь ему было смешно и стыдно об этом вспоминать. Позже он узнал что большая часть пожертвований оседала в карманах пяти старших настоятельниц, пока другие тридцать молодых дурочек отчаянно боролись за жизнь и здоровье несчастных людей. Впрочем, некоторые из больных, как он потом выяснил, были всего лишь дармоедами-симулянтами, для которых это был хитроумный с их точки зрения способ совершенно бесплатно получить еду, кров и уход.

Верить нельзя было никому.

Однажды знакомая женщина, которая все никак не могла найти себе мужа, достойного ее большой любви, сказала ему, что лучше верить кому-то и во что-то и быть в очередной раз обманутой, чем жить сухим уродливым деревом, не веря ни во что и никому. Мастон Лург ничего ей не ответил. Он слышал это множество раз. Давайте верить в людей, открываться людям, дарить им свою любовь и дружбу и жестоко ошибаться, и испытывать боль, и молча страдать, когда наша вера будет снова обманута и растоптана, а затем обязательно начинать все сначала. Кроме отвращения, тошноты и брезгливости этот затасканный призыв, ужасно фальшивый и пошлый, не вызывал у него ничего. В каждом конкретном случае всегда был свой совершенно определенный мотив, обычно эгоистичный и меркантильный, но уж точно никак не связанный с верой в человечество. Что касается этой женщины, то просто никто не хотел ее брать замуж, а годы шли, и она переживала, и говорила себе и окружающим что она очень доверчива и открыта и мужчины этим пользуются. А по мнению Мастона Лурга мужчины просто начинали избегать ее, после недолгого знакомства с ней. Ибо она была абсолютно бесшабашная разгильдяйка, очень красивая, но совершенно не женственная, этакая бой-баба. Она не вызывала желания заботиться о ней, ибо была очень самостоятельная и своенравная. Честно говоря, Мастон просто не мог представить себе ее возможного мужа. Так что дело было в ней самой, а не в изменщиках мужчинах. Она лгала себе. Люди лгут окружающим, люди лгут самим себе.

И он считал что лучше не верить никому и ни во что, пусть даже ты и пропустишь одного единственного человека, которому действительно можно было бы довериться, открыться, вложить в его руки своё беззащитное сердце, чем быть обманутым армиями разных проходимцев и подлецов.

Он подумал о своей бывшей жене, хотя давно уже запретил себе это делать. Эта женщина, которая с неимоверным ханжеством считала себя честной и чуть ли даже не праведной, умудрялась изменять ему в течении последних полутора лет их совместной жизни, при этом искренне нашептывая ему о любви и как оказалось нашептывая тоже самое еще одному влиятельному мужчине. Это было настолько гнусно и гадко, что тогда он мог с трудом в это поверить, пока в конце концов она во всем не призналась сама, впрочем тут же придумывая себе лживые оправдания и причины. В тот день в душе судьи настала тишина, эмоции казалось абсолютно исчезли и остались только почти приятные равнодушие и холод. Люди стали ему не интересны. Теперь он считал что видит их насквозь, все их жалкие устремления и желания. С этого момента он жил только для себя, только для своих интересов, изо всех сил стараясь делать только то что хочется ему. И ему действительно стало хорошо, по крайней мере легче.

А сейчас ему выпал великолепный шанс, шанс подняться на недосягаемую для него прежде высоту. Потенциал девочки огромен. И верховный претор, как весьма умный человек, конечно же сразу это поймет. Одним росчерком пера герцог Этенгорский может сделать его главным судьей целой провинции или даже веларом – членом Верховного совета Судебной Палаты. И еще Мастон Лург намеревался наконец получить аристократический титул, графство или баронство, и солидную сумму денег. Он будет делать всё что в его интересах, не взирая ни на что. А странное чувство на миг промелькнувшее в его душе, при взгляде на спящую девочку, это просто отголосок прошлого, бесполезный сувенир былого, тень того человека которым он кажется был давным-давно, легкий призрак наивных переживаний, которые он к своему стыду когда-то способен быд испытывать. Сейчас это уже не имеет никакого значения. Никакого.

51.

Элен Акари и Мастон Лург сидели за тем же самым столом в главной зале постоялого двора «Одинокий пастух» и пили чай. Судья решил что будет разумно перед отъездом немного перекусить. К чаю им подали фруктовый пирог, маковые печенья и клубничное варенье. Галкут сидел за соседним столиком и поглощал тушенные овощи с мясом, предпочитая лишний раз хорошенько подкрепиться. Кроме них, сейчас, около пяти часов по полудни, в зале присутствовали: сам хозяин заведения, зловещий дед с черным кольцом на мизинце, молодой человек, столь опрометчиво предлагавший маленьким детям пушунские леденцы, господин барон, приветствовавший судью, когда тот вошел внутрь, и возле камина по-прежнему висел в воздухе блаженствующий шоти.

Громми Хаг стоял за барной стойкой возле полок с бутылками и с любовью протирал белоснежным полотенцем и так уже сверкающий высокий фужер. Старик в выцветшей мятой белой рубашке, в коричневом жилете и черных брюках сидел возле лакированной стойки и на этот раз вместо кружки держал маленький стеклянный стакан и задумчиво глядел на его содержимое. Молодой человек в одиночестве расположился за столом. Задрав ноги на стул напротив себя, он сосредоточенно раскладывал карточный пасьянс. Звали его Ринн, ему было двадцать четыре года и он был торговцем сухофруктами. Оставив свой довольно успешный бизнес в Акануране на свою родную сестру, сейчас он направлялся в Вэлуонн, страну колдунов и ведьм, где хотел встретиться с легендарной провидицей и волшебницей Тагивой, чтобы узнать свою судьбу. Последнее время ему все чаще стало казаться, что он занимается не тем для чего рожден, все больше и больше он начинал верить что пришел на свет для великих деяний и теперь он хотел узнать каких именно.

Барон Феир Арвинг, вольготно развалился в кресле качалке возле камина, вытянув ноги к огню. Эта картина показалась Элен очень яркой и символичной. Она бы с удовольствием запечатлела ее и поставила бы себе заставкой на домашний компьютер. Огромный камин с ярким пламенем и с левой стороны безмятежно дремлющий в кресле человек, а рядом с правой стороны невообразимо странное существо в виде бесформенного черного облака, тоже вполне безмятежное и полное покоя и удовлетворения. Образ идиллического сосуществования двух абсолютно разных форм разумной жизни. Это было трогательно и завораживающе.