— Значит, без конца… Ну, мастер, как?
Раудоникис не слышит. Но бригадиру строителей надо непременно уломать друга. Нашлась кое-какая работенка, хоть и нет у нас больше собственных телег, хоть лошадей ковать не надо, мы все-таки не можем обойтись в домашнем обиходе без железной утвари, которая, как и всякая вещь, стареет, портится, просит ремонта.
— Юстинас, глотка у тебя заткнулась, чтоб тебя нелегкая? — Помидор подбегает к Раудоникису, хватает за полу, оттаскивает от станка. — Пошли. Вспрыснем, брат, краеугольный камень.
Раудоникис не слышит, даже не шелохнется. Ну, не такому воробью, как Помидор, расшевелить эту гору. Но бригадир строителей не из тех, кто возвращается назад, увидев, что нет моста. Силой он, правда, не сравнится с Раудоникисом, зато гонором… Ого! Гонору-то в десять раз больше самого мужика.
Снова хватает. На сей раз за полы пиджака. Это, брат, уже дело чести — Интеллигент зубы показывает… Потянул. Швы затрещали, Раудоникис зашатался, попятился, как осел, которого за хвост тащат, — и на ногу Помидору! Придавил, словно жерновом. Да еще придержал.
— О-о-ой!
Пятрас валится со смеху.
— Камень положил… краеугольный… — корчится он.
Помидор скачет по кузнице на одной ноге, стонет и проклинает. Баранья голова! Мог пальцы сплющить… Пристыженный, злой, он ковыляет в дверь. Во дворе оборачивается, грозится кулаком:
— Погодите, брат, понадобится вам Гаудутис! Сопляки… Таким место в детском садике Гедруты, с сосунками. Псы паршивые, чтоб вас нелегкая!
Раудоникис молчит. Такой чертовский соблазн — пойти в магазин, просто душа на дыбки встает! За милую душу отдавил бы теперь Помидору обе ноги.
Товарищ завдетсадом
Каждое утро в одно и то же время по деревне идет Гедрута. Самый маленький на руках, трое сзади топочут. Навстречу — женщины, подростки, старики с ведрами, бидончиками и прочими сосудами с молоком. Мимо проносится Рокас Гоялис на своем фургоне, набитом бидонами, как патронами. С ферм. На молочном пункте сипло пыхтит движок. В открытую дверь валят белые комья пара. Звенят крышки открываемых бидонов, раздаются крики, смех.
— Доброе утро, Гедрута!
— Как дела, Гедрута?
— Здорово, товарищ завдетсадом!
Гедрута хихикает, отвечая на приветствия, и следует дальше со своими гусятами, заглядывая то в один, то в другой двор. И после каждого двора ее хвост все длиннее. На околице уже набирается с десяток малолеток. Слава богу, всех собрала. Можно занимать позиции. И вся орава, гомоня и толкаясь, за хихикающей Гедрутой тащится обратно через деревню. Снова дворы, прохожие навстречу. Снова: «Здорово, товарищ завдетсадом!»
— Сюда, сюда, детоньки. Вот в этот двор. Скорее, скорее! Машина идет! — Гедрута свободной рукой хватает отставших детей и упихивает во двор.
А во дворе стоит хозяйка, уже собравшись на работу. К этой стае цыпляток присоединится и ее малыш.
— Примешь гостей, хозяйка?
Небольшое удовольствие такая банда. Еды-то не жалко, но наследят в избе и вообще… Дети они дети. Ну, что поделаешь, раз очередь подошла.
— Действуй, действуй, Гедрута. Каморка не заперта. Вари, жарь, только поглядывай, чтоб какой-нибудь лягушонок чего-либо да не натворил. Наш колодец-то без крышки. Спичек в руки не давай.
— Кому говорите? Сама четвертого кормлю.
— Знаю, знаю. Другую-то на версту бы не подпустила…
Гедруте смешно. И детям смешно. Они не представляют, как может случиться что-либо плохое, когда с ними тетушка Друта.
Вечером вся стая снова двигается по деревне. Сытая, наигравшаяся, усталая, но довольная. Один-другой с подбитым носом. Но жаловаться домашним не станут: чего доброго завтра не отпустят к тетушке Друте. Снова: «Добрый вечер, товарищ завдетсадом…» Ясное дело, с дружеской насмешкой. Снова дворы, дворы, прохожие навстречу. То у одного, то у другого двора кто-то отделяется, отряд уменьшается, тает, пока не останется самый маленький на руках и трое пискунов сзади. Этих-то никуда не денешь — свои. Суставы онемели, глаза сами закрываются. Умаялась, будто глину уминала. Но на душе спокойно. В ушах гудит детский гомон, крики, плач. Нет музыки прекрасней… Как хорошо, что она вызвалась, а бабы согласились доверить ей своих малышей!
Но вот хлынули дожди, и армия Гедруты с каждым днем идет на убыль. А однажды утром, обойдя всю деревню, она не собрала ни одного. Вернулась сама не своя. На полдороге встретила брата. Пожаловалась ему, но тот только посмеялся.
— Ну и хорошо. Экстра! На что тебе эта банда сопляков? Трудодней, значит, не выписывают, а пачкотни сколько.
— Мне идут за декретный.
— Раз идут, значит, полагается.
— Э-э, был бы на моем месте, так бы не говорил…
Пятрас взмахнул рукой, поправил шляпу и двинулся дальше. Бессмысленный разговор. Живут они мирно, но есть вещи, из-за которых им никогда не найти общего языка.
Хутор Бузаускасов на пригорке. Какой-то мужчина ходит под окнами, заглядывает. А, да это Кляме Ястребок! Хилый, серый лицом. Ни крупицы былой удали. Беда приключилась с парнем. Недельки две назад мчался на грузовике пьяный из Вешвиле и налетел на едущую бабу. Точнее, лошадь понесла и налетела на него, еще оглоблей ветровое стекло вышибло, но разве это объяснишь? Лошади-то копыта оторвало, бабенку-то в канаву швырнуло. Если умрет, будет худо.
— Виноват, ядрена палка, — под газом был. Не надо было пить. Кто мог знать… Если бы лепгиряйские пареньки ту клячу перед тем бы не напоили, она бы не понесла… Оба пьяные, а отвечать одному, ядрена палка.
Гедрута отперла дверь, и вся семья вошла в избу. Не первый раз она слышит жалобу Кляме и не первый раз его утешает:
— Что уж тут поделать. Беда с каждым может случиться. Может, еще не умрет баба…
Кляме Истребок нехорошо смеется. Не умрет… Тогда — еще хуже — останется инвалидом и суд присудит возмещение. Нет уж, ядрена палка! Пускай лучше подыхает! В тюрьме отсидит. И там люди живут. Будто Винце Страздас пропал?
— Бедный мой Истребок…
Эти нежные, полные самого искреннего сочувствия слова словно бензину подлили в огонь.
— За гнилое бабье — за решетку! Ну и времена! — Кляме вскакивает, носится по комнате, ломает руки. Из покрасневших глаз хлещут слезы. — Никто не посмотрит, что свой человек, народный защитник, первый после войны кинулся за советскую власть. Пошел вон! В тюрьму, собака! Ох! А было времечко… На цыпочках не ходили, не боялись разине на ногу наступить, если что, не извинялись. Шаг печатали! Раз-два, раз-два! Земля дрожала, ядрена палка!
— Садись, Кляме. Стулья перевернешь.
— И переверну. Всю землю вверх тормашками переверну, ядрена палка. Не умею жить в монастыре. — Он остановился перед Гедрутой — дрожащий, подавленный, но уже остывший, — положил ей руки на плечи и несколько мгновений, тяжело дыша, смотрел собачьим взглядом. — Давай распишемся, Гедрута… Ведь этот один ребеночек так точно мой…
— Двое, — поправила Гедрута.
— Ну видишь! — обрадовался Кляме.
Гедрута положила ладонь ему на плечо, второй пошлепала по влажной шее. Посмеивается, смотрит в глаза, но взгляд говорит: «Нет!»
— Хорошим мужем буду. Мне бы только не пить, ядрена палка. — И он клянется, что больше ни капли не возьмет, даже курить бросит, ругает питье, хоть с каждым выдохом изо рта выходит сладковатый водочный душок.
— Да нет, не надо, Кляме. Поговорим вот, когда пятый будет…
— Видишь, какое дело. Когда человек женатый, при детях, суд иначе смотрит… Глава семьи, кормилец… Могут полсрока скостить.
— Кормилец!
— А как же! Вот буду твоим мужем по закону — и кормить буду, ядрена палка!
— Говоришь, половину скостить могут? — Гедрута долго молча смотрит на его запавшее лицо. Глаза больше не говорят: «Нет!» Они мутные и непроглядные, как река Акмяне после сильного дождя.
Соломенный вдовец и жених
Винце Страздас получил решение суда. После того как сгорела лачуга Гайгаласов, он подал на жену в суд, требуя причитавшуюся ему часть имущества. Присудили половину дома, разделили пополам мебель. И вот решение получено! Настуте довольная стоит с сумкой почтальона перед дверью конюшни. Улыбается: осчастливила человека. А Винце прыгает на здоровой ноге с разорванным конвертом в руке, просто обезумел от счастья. Лицо сияет, как сто весен, даже лошади за загородкой фыркают, поглядывая в эту сторону.
