Мартинас недовольно поморщился.
— Уведите отсюда ребенка.
Когда несколько минут спустя Ева вернулась к загородке, Мартинас, присев в углу, вытирал о солому окровавленные руки. Его лицо исказилось от омерзения.
Ева жалобно вздохнула.
— Нечего убиваться. Теленок был слабый от рождения. Не стоило и поить.
Ева с благодарностью взглянула на Мартинаса.
— Теленок теленком; не в этом горе…
— Да? — Мартинас, не понимая, пожал плечами. — Что же еще стряслось?
— Не знаю, почему я так доверилась вам, Мартинас. Мы ведь в сущности почти не знакомы, а мне кажется, будто мы старые друзья. Вы так просты, душевны, понятны. С вами как-то легко, ясно. Вы добрый, умный человек, Мартинас…
Он удивленно повертел головой — к чему бы это странное вступление?
— Не знаю… Может быть, пока человека как следует не знаешь, он кажется лучше или хуже, чем на самом деле. Я хуже, Ева. Душевный?.. Может быть… Ваш муж вот тоже мне сказал, что душевности во мне больше, чем ума. Но все остальное… — Мартинас беспомощно развел руками, словно сожалея, что он не таков, каким представляет себе его Ева, но в этом нет его вины, и выбрался из загородки.
— Все этот ум… — горько вымолвила Ева. — Если б у людей было поменьше ума, а побольше души, жизнь стала бы проще. Нет хуже для семьи, когда одна половина очень умная.
Мартинас снова пожал плечами.
Она покраснела; заметила, что зашла слишком далеко, но не могла уже остановиться. Ее распирали чувства, как реку льдины. Надо было взорвать затор.
— Нам, женщинам, со школьной скамьи вдалбливают в голову, что у нас равные права с мужчинами, — продолжала Ева, перескакивая с одной мысли на другую. — Мы-де и способные, и умные, и годимся для разных там профессий. А в жизни все иначе. Одна из сотен, может, и достигнет хоть какого-то равенства, а другие… Выходят замуж, появляются дети, и все кончено. Для мужа — высокие идеалы, а для нее — грязные пеленки, кухня и снова роды. Нет, женщина никогда не сравняется с мужчиной.
— Женщина иначе устроена, — ответил Мартинас и повернул было к двери, но его задержал умоляющий взгляд Евы. — Женщина прежде всего должна заботиться о воспитании детей. А это, мне кажется, первостепенное дело. Если женщина добросовестно его выполняет, чего же от нее и желать? Чем хорошая мать семейства хуже своего мужа, каким бы знаменитым он ни был?
Ева нежно взглянула на Мартинаса. В ее задумчивых, грустных глазах вспыхнула и сразу погасла благодарная улыбка.
— Так думали наши родители. Теперь от женщины требуют куда большего, Мартинас. Теперь женщина должна и детей нарожать, и всю семью накормить, обстирать, да еще не отставать от жизни. — В ее голосе зазвучала горькая ирония. — От женщины требуют, чтоб она и по земле ползала и в то же время витала в облаках вместе со своим мужем. Неужели это возможно? Ах, Мартинас, мы были бы сто раз счастливее, если бы с малых лет нам говорили правду! Нет хуже, когда все представляешь лучше, чем есть на самом деле.
— Это верно, — буркнул Мартинас, не зная, что еще сказать.
Еве показалось, что кто-то вошел в телятник. Она поглядела на дверь — там никого не было. Только в другом конце хлева, скупо освещенном висящим на стене фонарем, мелькала детская фигурка; мальчик, изображая мотоциклиста, носился по проходу, вцепившись в невидимый руль, и трубил.
— Послушайте, Мартинас, — она робко прикоснулась к его рукаву. — Вы можете разное подумать. Мне бы не хотелось, чтоб вы меня неправильно поняли. Я не жалуюсь на своего мужа, но, понимаете, иногда находит на человека желание выговориться и… Понимаете? Вот с вами никогда такого не бывало?
— Бывало, — ответил Мартинас, показывая всем лицом, что он отлично ее понимает и сочувствует.
— Так что вы не подумайте…
— Что вы, Ева! На самом деле… Не знаю, почему вы жалуетесь? Арвидас — серьезный человек. Конечно, в колхозе его многие недолюбливают, но это уже дело другое. Работа председателя такая, что всем хорош не будешь. Вот вернул он Римшам вторую корову, и те, без сомнения, довольны; выгнал из бригадиров Шилейку, и тот, само собой, сердится. Так уж есть, хоть, наверное, самому Арвидасу пошло бы на пользу, будь он помягче.
— Он очень обо мне заботится, — неискренне сказала Ева; последние слова Мартинаса она поняла как упрек Арвидасу, и задетое самолюбие жены заставило ее выступить на защиту мужа. — В колхозе он, может быть, и строгий, зато дома… Нет, Мартинас, я не думаю, что женщина могла бы желать лучшего мужа…
— Вам лучше знать. Ну, в колхозе, повторяю, такими вот загибами далеко не уедешь. Народ в Лепгиряй дошлый. Я уж говорил об этом Арвидасу, но он только посмеялся и обозвал меня трусом. Я-то против него ничего не имею. Поначалу вроде бы и сердился, признаюсь… А теперь… Что ни говори, он человек, достойный уважения. Ну, друзьями мы с ним, конечно, никогда не будем — слишком уж разные. Вот с вами мне приятно поговорить, мы друг друга понимаем, а с Арвидасом мне всегда не по себе — он меня как бы давит.
Ева прижала руки к груди.
— Мартинас, — прошептала она, взволнованная его откровенностью. — Я лгала… Мне так надо с вами посоветоваться. Он хочет отдать огород, Мартинас…
Оба минутку помолчали. Арвидукас уже трубил во дворе, но теперь он Еву не заботил. Ничто теперь ее не заботило. Она стояла молча, впившись глазами в Мартинаса. Ждала. Так ждет подсудимый заключительных слов приговора.
— Что же. Это будет хорошим примером для других, — наконец ответил Мартинас, ничуть не удивившись. — Арвидас хочет многим скостить участки. В этом году и у меня, как холостяка, будет всего тридцать соток.
— Но у нас и тридцати не будет! — воскликнула Ева, разочарованная этим ответом и вместе с тем почувствовав непонятное облегчение. — Ни коровы, ни свиней. Никакого подсобного хозяйства.
Мартинас одобрительно кивнул.
— Это хорошо. Вам станет много легче, Ева. И правда, зачем мучиться, когда можно жить привольней? Будто вам денег не хватает…
— Деньги… Как будто дело в деньгах… — Она схватила руку Мартинаса. Теперь ей было все равно, что он может подумать про нее и про ее отношения с Арвидасом. — Ведь у меня только две руки — мой мальчик и огород. Он хочет отрубить у меня одну!
Мартинас растерянно вытащил нож из-за голенища, повертел и сунул обратно. Он уже сердился на себя за то, что пустился в разговоры, но ему стало жалко женщину, и он не решался уходить, не успокоив ее.
— Не понимаю, — сказал он. — На мой взгляд, Арвидас как раз и хочет вам добра. Я вот люблю Году и тоже бы не хотел, чтоб она тяжело работала. Когда мы поженимся, у нас не будет огорода, если мы сможем прожить на трудодни. В семье всего важнее любовь, Ева. Когда любви нет, никакой огород семью не слепит.
Сам того не желая, он попал прямо в сердце. Ева резко повернулась, будто получив пощечину, и, шатаясь, пошла по проходу.
«Он правильно сказал. Да, Арвидас больше меня не любит».
Мартинас постоял немного, пожал плечами и повернул к двери.
— Я сам скажу Гоялису, чтоб пришел ободрать теленка, — крикнул он в дверях.
Она машинально кивнула, хоть ничего не поняла. Направилась ко второй двери, повернулась и двинулась назад плывущей походкой лунатика.
…Ладно, пускай он делает как хочет. С этой минуты она будет вести себя так, будто ее и нет вовсе. Пускай он властвует один. Она будет беспрекословно выполнять все его приказы. Он хочет п о к а з а т ь другим п р и м е р и отдать огород. Пожалуйста, она не против. Он хочет, чтоб она читала книги. Ладно, она будет читать книги. Она будет делать все, жертвовать собой ради его блага, как самоотверженная мученица, а он, если у него есть еще остатки совести, не сможет остаться равнодушным к ее оскорбительной покорности.
Она обернулась и пошла было снова в другой конец телятника, но вдруг опомнилась и испуганно огляделась.
— Арвидукас! — позвала она хриплым голосом.
Никто не откликнулся.
— Арвиду-у-укас! — Одинокий голос испуганно прорезал телятник и замолк, затерялся.
