Этим обернулся сюрприз, приготовленный для мужа, и тайно выношенные мечты о «Москвиче». Но Ева не перестала посещать сберкассу. Теперь и впрямь исчезла цель вкладов, как этого и добивался муж, но в подсознании теплилась робкая надежда: однажды что-то случится, и ее старания будут оценены по достоинству.

— Ты что-то крутишь, Арвидас, — сказала она, сдерживая радостную надежду, что наконец-то пробил ее час. — Если тебе понадобились деньги, говори прямо.

— Нет, нет. — Он с улыбкой покачал головой. — М ы  с  т о б о й  достигли той степени материального благосостояния, когда уже не нужно ломать голову из-за денег. Только подумай: на одни трудодни — а их наберется почти двести в месяц — на нас придется около тысячи рублей. А где еще моя доплата? Двух с половиной тысяч на троих больше чем достаточно!

— Не забывай об огороде и скоте, — обидевшись, напомнила она. Неужели он не видит, что и ее доля кое-что значит? — Если все обернуть в деньги, прибавится не меньше тысячи каждый месяц.

— Да… ясно… — Арвидас повертел ложкой в тарелке. — Но эта-то тысяча нам и ни к чему, Ева.

— Ты думаешь, что… Спору нет, дело твое… — Она съежилась, словно на нее замахнулись кулаком; она уже поняла, куда он клонит.

— Девочка! — он придвинулся со всем стулом поближе и обнял ее за плечи. — Зачем нам излишние хлопоты? На кой шут весь этот огород, корова, свиньи, если мы можем обойтись и без них?

— Обойтись без мяса, молока, овощей?.. — спросила она деревянным голосом.

— Молоко и свинину мы будем покупать у колхоза, а что касается овощей… сколько там их надо для нас троих? Посадим за избой несколько грядок картошки, капусты, еще кое-чего, и хватит. Ну как? — Арвидас подбадривающе сжал ее плечи.

— Зачем спрашиваешь? Все равно настоишь на своем…

— Почему на своем? — Он снял руку с ее плеча. — В первую очередь это касается тебя. Неужто ты не видишь, глупышка, в кого ты превращаешься? Твои руки и ноги прикованы к жерновам. Ты не можешь подняться с земли. Я хочу раздолбать эти жернова, понимаешь? Настанет время, когда ни у кого не будет подсобных хозяйств.

— Настанет… Зачем тогда ты вернул Римшам вторую корову? — с издевкой спросила жена.

— Ты говоришь, чтобы не молчать. — Арвидас придвинулся вместе со стулом к своей тарелке и уткнулся в еду. — Нашла с кем себя сравнивать — с Римшами! Я тебя понимаю: в твоем сознании все еще сидит мелкий хозяйчик, наследник буржуазного крестьянина, которого ради его собственной пользы палкой пришлось гнать в колхоз. Тебе, я думаю, не так жалко этой тысячи из подсобного хозяйства, сколько гложет зависть: как же это так? У всех шестьдесят соток, корова, свинья, а у меня вот клочок земли за избой… Жалкая психология частника: кусок велик, но глотай, хоть глаза на лоб лезут…

Он никогда не ошибался. Его пронизывающий взгляд читал ее мысли, как открытую книгу. Но на этот раз он промахнулся. Если он сделал это не нарочно, не со злости, значит, они чем дальше, тем меньше друг друга знают. Было время, когда она, как многие хозяйственные деревенские женщины, кланялась рублю, но после случая со сбережениями на «Москвич» она стала равнодушна к деньгам. Нет, она ни капельки не завидовала огородам других, а если и жалела о подсобном хозяйстве, то не из жадности, а боясь нарушить материальное равновесие между собой и мужем. Отказаться от шестидесяти соток земли и скотины значило для нее признать, что весь тяжкий, неблагодарный труд, домашняя каторга женщины, которая вырвала у Евы столько лучших лет ее жизни, был ненужным, бессмысленным.

Прошло несколько дней. Оба держались так, как будто и не было никакого недоразумения, но Ева чувствовала, что Арвидас холоден с ней. Она несколько раз поймала его вопрошающий взгляд: он ждал.

Однажды вечером она вернулась из телятника позднее обычного: задержалась из-за вдруг захворавшего теленка. Дверь комнаты Арвидаса была приоткрыта, ясно слышались два голоса: мужской и женский. Ева подошла к двери и прислушалась. Ей было неловко, стыдно, она никогда не шпионила за мужем, но не могла устоять перед настойчивым подозрительным чувством: уже второй раз, возвращаясь вечером из телятника, она застает у Арвидаса Бируте. Правда, в комнате, как и в тот раз, сидит и третий — ее жених, но все-таки чего зачастила эта рыжая?

Прибирая на кухне, Ева слышала, как они спорят и смеются над чем-то. Потом все замолчали, и раздался голос Арвидаса — он читал отрывки из своих записей. Ева представила себе, как он, склонив на плечо голову, держит перед глазами толстую тетрадь в твердой обложке и испытующе поглядывает исподлобья. Поглядывает на них, на чужих. С ними ему хорошо, весело. А еще каких-нибудь два года тому назад на их месте обычно сидела Ева и слушала его скучные разглагольствования. Да, давно, очень давно он не листал перед ней своей толстой тетради…

— Я и не знала, что ты умеешь так весело смеяться, — сказала она Арвидасу, когда Бируте увела Тадаса в свою комнату.

Он удивленно посмотрел на нее.

— Не понимаю.

— И хорошо. Когда у них свадьба?

— Дурочка… — Он сочувственно покачал головой. — Тебе надо купить валерьянки.

…Надо было подружиться с Бируте. И могла ведь. Но как-то с первого дня возненавидела ее: притащилась, заняла комнату, будто заноза в живом теле…

Кажется, на другой день после того, как Бируте поселилась у них, они встретились у колодца.

— У меня есть немного времени — могу помочь по хозяйству.

— Нет, спасибо. Сколько там этих дел… Как-нибудь справлюсь.

Через несколько дней опять такое же предложение и такой же ответ. И так несколько раз подряд:

— Нет, спасибо. Сколько там этих дел…

В конце концов Бируте вспыхнула и ушла, кусая губы:

— Раз не хотите, как хотите!

И с того дня все разговоры между ними сводились к «здравствуйте» и «до свидания».

…Ева вытерла руки. Они были липкие, мягкие, пахли только что вымытой посудой. За стеной хлопнула дверь: Бируте проводила Тадаса домой. Ева слушала звук удаляющихся шагов и хотела закричать: «Воры! Держите вора!» Но что это даст? Через несколько дней, а то и завтра они снова зайдут к Арвидасу и без стеснения присвоят часть того, что по праву принадлежит ей, Еве. Так они будут заходить и обкрадывать, заходить и обкрадывать, пока в один прекрасный день она не увидит, что ей остались жалкие крохи…

Воры среди бела дня!

Ветеринарный фельдшер безнадежно махнул рукой и вышел из телятника. Ева стояла в дверях и смотрела на удаляющуюся фигуру. В глубине хлева душераздирающе мычал издыхающий теленок.

Вечерние сумерки поглотили человека. На той половине дома Круминисов, где была оборудована кормокухня, горела лампа, но Гоялисы у себя еще не зажигали.

— Мамочка, а он умрет?

Ева обняла прижавшегося к бедру мальчика и ничего не ответила. Нет, дальше так продолжаться не может. Нет больше сил. Надо дать ответ — тот или иной, — он ждет. Каждая минута молчания — два поезда, увозящие их в противоположных направлениях. Эти несколько дней, полные неизвестности и взглядов исподлобья, она словно балансировала на проволоке, протянутой над булыжником между двумя домами. Она смертельно устала, но все еще двигалась то вперед, то назад, не решаясь ринуться головой вниз. Нужен толчок, да, всего лишь толчок пальцем, чтобы она двинулась туда или сюда.

— Эй! Есть тут кто-нибудь? — В другую дверь телятника незаметно вошел Мартинас.

— Теленок уже никуда, Мартинас, — сказала она, приблизившись к нему. — Надо бы его прикончить.

Мартинас перегнулся через загородку. Теленок лежал на спине, уставившись остекленевшими глазами в потолок. С морды капала пенистая слюна.

— Не люблю резать телят. Иное дело — свинья. Она хоть визжит, а эти глядят будто человек в глаза. Попросите Гоялиса, Ева. А может, вы сами заколете?

Еву передернуло.

— Тогда позовите Гоялиса.

Вскоре Ева вернулась с кухонным ножом в руке: Гоялиса она не нашла.