Пятрас перепрыгнул канаву и, насмешливо приподняв шляпу, зашагал к саням с навозом. Андрюс изменился в лице.

— Пятрас, вернись, шкура собачья, — испуганно позвал он. — Черт подери! Не мути народ, Интеллигент.

— Вот увидишь, Лапинас. — Жарюнас в отчаянии взмахнул рукой. — Деревня наварила каши, а дикарям расхлебывать приходится.

— Как это?

— Не верти хвостом. Навоз-то не вывозите. Моя бригада, глядя на вас, забастовала, а теперь Кяпаляй бузит… Блоху…

— Что поделаешь, Йонас, что? — жалобно прервал его мельник. — Деревня всегда в виноватых ходит. Такая уж наша доля. Наказывайте, что поделаешь… — Склонил голову, послушно подставляя спину под невидимый удар, незаметно подтолкнул Шилейку и спрятал улыбку в усах. Бесенята так и отплясывали у него в глазах, аж искры сыпались.

— Только к весне дело шло, а глянь, опять снегу навалило, подмораживает, — зевнув, откликнулся Шилейка.

— Навалило, Викторас, и еще навалит, ох навалит, помяни мое слово. Раньше сроку шубу не скинешь, благодетель, нет уж.

И оба, будто сговорившись, закатились долгим заразительным смехом.

Деревня видела, как Лапинас увел свою Пеструху. Вечером воротился с полной сноповозкой сена: купил-де за Вешвиле у дальнего родственника. Когда все уснули, выгрузил воз, и оказалось, что в сноповозке упрятана та самая Пеструха, которую утром домочадцы с плачем провожали в последний путь. Но про чудесное возвращение коровы не узнал никто, кроме Морты. Еще раньше часть сена ссыпали с чердака и свалили в конце хлева, где помещался скот Лапинаса. За этой сенной стеной и поселилась Пеструха. Морта ее кормила и доила. Лукас только головой вертел: с чего это вдруг молока прибавилось! Лапинене-то вроде бы кое-что подозревала. Но не они с Лукасом, не человеческие тени заботили Морту: Бируте будто подменили. Она больше не распускала глотку, не подбивала против Морты своих сестер, не ластилась к Лукасу и не скалила зубы на Лапинаса, чтобы досадить матери, как было до сих пор, а отмалчивалась и мрачно зыркала по сторонам. Однажды Морта уже видела свою дочь такой. Случилось это года три назад. Они с Лапинасом вдвоем тогда пребольно выпороли ее за то, что без спросу поступила в кружок народных танцев, за то, что водится с комсомольцами. Тоже ведь бродила тогда, как сейчас, бубнила что-то под нос, а в один прекрасный день ее характер к ней вернулся, и она, нахально глядя матери в глаза, заявила, что вступила в комсомол.

…Морта додаивала вторую корову. Скоро идти в тайник к Пеструхе. В это время кто-то вошел в хлев. Морта опустила голову и продолжала доить. Корова уже не отпускала молока, но Морта все равно тискала сосцы. Спиной она чувствовала направленный на нее горящий взгляд. Ее прошиб пот, пальцы затряслись.

— Чего тебе тут? — спросил кто-то ее губами.

За спиной зашуршало и затихло.

— Пошла вон, не бегай следом как собака.

— Я зашла сказать, чтобы не ходила к Пеструхе. Уже подоена…

Морта медленно встала со стульчика.

— Все же пронюхала, сука?

— Можешь не утруждать себя: вечером я тоже подою и завтра утром. Корова не Лапинаса и не твоя. Ее молоко уже не ваше. Я сцедила его вместе с колхозным молоком. Так будет каждый день, пока этот усатый таракан не продаст Пеструху.

— Как? — Морта оставила ведро и шагнула к дочери. Бируте стояла, откинув голову, словно говоря всем своим видом: «Разруби, коли хочешь, но и кусочки мои будут скакать». Морта в отчаянии теребила передник. Какие слова могут убедить эту сумасбродку? Кажись, нашла. Нет, не то. Но ведь надо же что-то сказать. — Григасов Тадас подучил? Донесла? Хочешь родителей в ложке воды утопить? Чего зенки вылупила? Вот молоко! Хватай и это, тоже слей колхозу. Ведь и у нас две коровы. Может, хочешь одну доить? Которая больше нравится? Буренка или Безрогая? Выбирай. А может, обе колхозу отдашь?

— Обеих никто не просит, а одну отдадите. И вы, и этот усатый таракан!..

Морта подскочила к дочери. Та сверкнула глазами, будто огненный круг вокруг себя очертила.

— Как?! Что ты сказала? — Морта кружила вокруг, словно волчица, учуявшая запах крови, скрипела зубами, но не смела переступить этот круг. — Сумасбродка, выродок, гадючка! На Лапинаса такое сказать!.. На родного… Боже мой, боже… Ты знаешь, что ты говоришь, распутная девка? Тебе бы этому человеку ноги мыть и воду пить…

Бируте истерически расхохоталась.

— Ах, вот как! — Морта ринулась через огненный круг. — На! — И ударила дочь по лицу.

— Еще! — Бируте уставилась на мать ненавидящим взглядом. — Еще!

— На, сука, на! — Морта вконец взбесилась. Носилась вокруг дочери, била куда попало, а та только усмехалась и шипела по-змеиному: «Еще! Еще!» Из носу хлынула кровь. Морта разжала липкие пальцы. Бешенство схлынуло вдруг, как и нашло. — Бируте, доченька… — шептала она, уже раскаиваясь. — Я не хотела… Ты не сердись, ты уж прости свою мерзавку мать.

Бируте стояла как в столбняке, побледневшее лицо застыло без выражения.

Морта обнимала дочку за плечи, вытирала передником разбитый нос, плакала. Бируте уткнулась матери в грудь и тоже зарыдала.

— Почему ты не любишь папеньку, мама? Он такой хороший… — всхлипывала она.

— Я его никогда не любила, доченька.

— Зачем же надо было за него выходить?

— Да, не надо было этого делать… — Морта подавилась последним словом и замолчала. Воспоминания подхватили ее и унесли, как река иссохшую ветку.

…Они лежали на возу с сеном. Мир исчез, были только они, жаркое летнее солнце и вылинявшее от его лучей небо. Еще сено, пахнувшее целебными травами. Теплое, любовно что-то нашептывающее, полное стрекота кузнечиков.

«Вам надо взять другую девку, Мотеюс. Я должна уйти».

«Никуда ты не пойдешь, Мортяле, никуда. Плевал я на запрет родителей! Поехали завтра в Вешвиле, подадим на оглашение в костел…»

«Нет, Мотеюс. Я не хочу, чтоб тебя из-за меня лишили хозяйства. Давай забудем все и разойдемся кто куда…»

Стояла белая, бессонная, июньская ночь. Потом утро. Она шла с корзинкой вдоль лугов. Батрак точил косу, лицо у него как у бабы. «Бог в помощь, Лукас!» Многообещающе улыбнулась и прошла, набухшая от чужого плода. Он глядел ей вслед, будто ослеп против солнца. Из порезанного пальца капала на траву кровь.

— …Да, этого не надо было делать, — повторила Морта. — Но какая девка хочет остаться с дитем?

— Выходит, люди не пустое говорят? Значит, брат Лукас…

— Ах, хватит! Замолчи!

— Лапинас! — Бируте вздрогнула, заскрипела зубами. — Ох, до чего я ненавижу этого мерзавца!

— Успокойся. Ты еще глупа все понимать. Лапинас тебе добра желает, доченька. Ты вот сердишься, что он Пеструху не увел. Зачем? Эта корова ведь тебе отойдет. Лапинас отдает в приданое…

— Мне? За что? Кто его просит?!

— Доченька, пойми… Ты ему не чужая…

Бируте с такой силой оттолкнула мать, что та чуть не упала, и, пятясь, пошла из хлева. В дверях завертелась волчком, будто ее подхватил вихрь, потом словно сорвалась с невидимой нити и бегом понеслась к сараю. Взлетела по лестнице, как белка по сосне, на чердак, принялась лихорадочно сгребать, скатывать солому, пока пот не прошиб да не отлегло от сердца. Докатила вал соломы до балки, подоткнула изо всех сил с одного конца, потом посередке, потом с другого, да еще поднажала плечом; а вал-то уже висел на самом краю, так что сорвался и с гулом, будто река через камни, загремел вниз. Бируте — вместе с ним. В воздух ухнули клубы пыли, пух одуванчика, разнесся мятный запах полыни.

Бируте выкарабкалась из вороха соломы (хватит на вечернюю кормежку), заперла дверь сарая, умылась снегом, пообирала с одежды соломины и ушла в деревню.

— Вот дочь, вот дитя. Запирает от собственных родителей, будто от врагов, — догнал ее голос Морты.

«А как же, — усмехнулась Бируте про себя. — Кто мне запретит запирать сарай собственного отца…»

Во дворе правления она никого не встретила, обрадовалась. В читальне тоже не было посторонних. Тадас сидел, обложившись книгами, и что-то записывал в толстенную тетрадь. Лицо серьезное, брови задумчиво насуплены. Настоящий ученый… Но вот он увидел Бируте, и мигом всю науку унесло. Вскочил, протянул обе руки над столом. Лицо лучилось безудержной улыбкой, как вода озера, тронутая ветром в солнечный летний день.