— Римши вот не продали. Навоз — тоже не дают, из-за них и твой навоз не тронули, — промычал Шилейка, давясь от зависти. — А я свою кучу уже сунул псу под хвост.

— Бригадир, член правления. Неужто пойдешь против? Сунул так сунул. Как знать, может, оно и лучше.

— Смеешься? А сам-то держишься за свою мельницу, зубами не вырвешь.

— Всяк за свое держится, Викторас, всяк. Кто за мельницу, кто за бригаду.

При этих словах Рокас Гоялис остановил лошадей и с кем-то заговорил. Мужики приподнялись в санях и увидели у клети Круминисов Винце Страздаса. Колченожка держал за поводок буренку, глядел на стену клети и покатывался со смеху. Поодаль с прутом в руке стояла Гайгалене, жена бригадира, вечно бледная бабенка, и вторила ему.

— К быку ведете? — поздоровался Лапинас.

— Давно сутелая, — ответил Винце. — Домой веду. Колхоз отдал.

— Тебе? — Шилейка даже рот разинул. — Да это же Буренка Раудоникиса!

— Ладная коровушка, — похвалил Гоялис. — Сколько платил?

Винце глянул на мужиков, на стену, опять на мужиков и снова засмеялся. Гайгалене робко, но от души подхихикивала. Бес, что ли, их попутал? Глаза мужиков с любопытством пошарили по стене клети. Два рта оскалились до ушей, третий же перекосило, даже трубка переехала на другой краешек рта.

У, черт, как обгадили! Однажды уже угодил им под руку — почему не колхозу корову продал. Пришпилили к стене молочного пункта всем на загляденье. Мерзко намалевали, но хоть не одного, а тут… Полюбуйтесь, соседи милые! Вот дверь хлева, дальше виднеются закуты. В дверях стоит Морта, руками в бока уперлась, откинула голову. Попробуй пройди мимо такой! А Мотеюс егозит впереди будто кузнечик, сладко улыбается, ус накручивает.

Под рисунком стишок Гоялисова Симаса:

Винце Страздас, посмеиваясь, увел корову. Вслед за ним засеменила Гайгалене. В ее руке насмешливо мелькал прут.

— Вы-то со стариком Григасом теперь короли над Лепгиряй… — Лапинас повернулся к Гоялису. — Хитрющих детей вырастили. Ученые, клыкастые. Берут всех на зуб, аж клочья летят. А вы смотрите и смеетесь. Не страшно — вас не тронут.

— Отчего же? — спокойно спросил Гоялис.

— Домашний пес своих не кусает.

— Ну уж, ну уж, Мотеюс. Вот возьми Григасова Тадаса. Чуть не зять Римшам, а свою тещу намалевал.

— Умный ты стал, Рокас, как погляжу, — вспылил Лапинас. — Раздобрел на нашем жирноземе, штаны тесны стали. А давно ль гречишные ости кишки драли?

— Во-во, — подхватил Шилейка. — Приезжают будто баре на готовенькое. Земля, крыша, хлеб — все наше.

— Известное дело, Викторас, известное. Что они из этой своей Дзукии привезли? Песку в лаптях? Мешочек сушеных грибов? Ну еще вшей. Это уж точно — этого добра у проходимцев хватает. А Гоялис вдобавок дуду привез. Они там только и знают: дудеть да в самую страду с бабами в лесу валяться. Край лентяев. Чумазые!

— Во-во. Разжились, и уже спесь их пучит.

— Разжились. Будто сами? Пустой разговор. На дураках разживаются! На нас! На нашей земле! Вот Страздас. Только-только из тюрьмы вышел, а уже кров имеет, коровой обзавелся. Черномазый ему еще свою бабу уступит, будет полный комплект.

— Юстинас тоже дурак, — Шилейка сочувственно покачал своей лошадиной головой. — Такую корову колхозу в долг отдать!

— По своей дурости и пригреваем всяких проходимцев, Викторас, по своей…

Гоялис сидел, склонив на плечо обмотанную шарфом шею, и усмехался в воротник. Еще не родился тот, кто его разозлит. Замолчал и Лапинас. Вылил накопившуюся злость, и отлегло от сердца, в голове светлее стало. Повеселевшие мысли его носились по улицам Вешвиле, заглядывали в магазины, искали гостинцев для дочери, для Мортяле.

Шилейка же сидел опустив нос, сгорбившись, уставившись на лошадиные зады, и мрачно жевал губы. Дожил! Какой-то дзукиец везет тебя, бригадира, сунув лошадям под хвост, да и то из милости. Еще радуйся, что отпустили в город. Не волен больше ни своими лошадьми, ни своей бригадой, ни собой самим распоряжаться.

Они подъехали к мосту через Акмяне. Сразу за рекой начинались поля варненайской и кяпаляйской бригад, разделенные большаком. У моста толпился народ. Гоялис со своего трона первый увидел Мартинасова брата Андрюса Вилимаса, который махал руками, тщетно пытаясь что-то растолковать. Но его никто не слушал. Толкались, кричали каждый свое, тыкали руками — кто в одну, а кто в другую сторону. Только бригадир варненайской бригады Йонас Жарюнас стоял поодаль, не вмешиваясь в спор, безучастно курил сигарету и поглядывал направо от большака, на угодья своей бригады. Здесь, в десятке шагов от дороги, стояли невыгруженные сани с навозом. Старая кляча дремала в оглоблях, держа на весу заднюю ногу, и шевелила отвисшей губой, будто молилась.

— Эгей! С дороги, божьи человеки! — крикнул сметановоз.

Толпа расступилась.

— Что не поделили? — окликнул Лапинас. — Может, хлеба не хватает?

— Из-за навозу поцапались. Варненай закрыла свою лавочку, — ответил Андрюс Вилимас.

— Тпр-ру! — Лапинас схватил вожжу. — Куда черт несет! Дай людям покурить, дзукиец проклятый! Вот как… Стало быть… Как так — закрыли лавочку?

— Небольшой пограничный конфликт. Как-нибудь обойдемся без помощи Хаммаршельда, — отрезал Пятрас Интеллигент, зло покосившись на Лапинаса.

— Мужики… — Лапинас, не вылезая из саней, протянул пачку сигарет.

Все столпились вокруг фургона, закурили. Одна Надя Лунова, девка не первой уже молодости, но еще ничего себе, стояла в отдалении и, нагнувшись, сковыривала прутиком с сапог навоз. Жила она в Лепгиряй, у председателя апилинкового Совета Дауйотаса, но работала в кяпаляйской бригаде; ее свекловодческое звено каждый год снимало лучший урожай в колхозе.

— Что же застопорилось, мужики? Чего такие кислые? — осторожно допытывался Лапинас.

— Нам-то что. Сколько было навозу, весь вывезли. Может, еще есть у кого самая малость, но ведь не зарежешь человека, раз не дает, — стал объяснять кто-то из варненайской бригады, задобренный сигаретой. — А кяпаляйцы вот сердятся. Как дети малые. Ты не даешь, и я не дам. Детский разговор… На мой взгляд, чего тут на других оглядываться. Каждый пускай делает что положено, и будет порядок. Это обезьянам пристало передразнивать.

— Может, и за трудодень по твоему принципу будем давать? — прервал его Пятрас Интеллигент. — Будем сыпать в мешок всем подряд. Кому попадется, кому не попадется…

— Жарюнас виноват! — откликнулась Надя. — Бригадир! Навоза нет… Куда там нет. Навозу до потолка, ну, как пословица говорит, ни сам не ем, ни другому не дам. Погодите, придет осень — завоете. Слыхали, что новый председатель будет платить за трудодень с урожая бригад?

— Деритесь, деритесь, — проворчал Жарюнас. — Блоху все равно не подкуете.

— Нечего тут время терять, Пятрас. — Надя стала расстегивать ватник. — Иди валить сани. На Варненай сам председатель управу найдет. А тебе, Жарюнас, либерализм еще глоткой выйдет. Ответишь за беспорядок.

Жарюнас отшвырнул окурок и, согнувшись дугой, долго и яростно растирал его пяткой.

— Ты Винце Страздаса к ответственности привлекай, когда начнешь на дрожжах разбухать. Не на того напала, куриная нога. Блоху все равно не подкуешь…

Пятрас Интеллигент покраснел, выпрямился будто пружина.

— Попрошу без дипломатических хитростей, Жарюнас. Да и ты, бригадирище, — Пятрас повернулся к Андрюсу, — помни, если не нажмешь на варненайского консула, чтобы он расшевелил свою Камчатку, Кяпаляй тоже навозу не даст.

— Ты слышал, Андрюс? — рассмеялся Лапинас. — Вот напугал! Он не даст того, что уже отдано! Ха-ха-ха! — Задымил трубкой и замолчал, утонув в густом облаке дыма. Крякал, смотрел куда-то в поля, как будто чего-то ждал и дождался.

— Что отдали, можно и забрать. С кучек-то собрать легче, чем из хлевов. Но если начнет собирать Интеллигент, то и другие не будут зевать, вот увидите.