Она взяла со столика газету, развернула ее, прикрываясь ею будто щитом от тяжелого, испытующего взгляда, под которым таяли остатки ее воли. Еще несколько таких минут, несколько таких минут, несколько слов, и она уйдет отсюда ни с чем. Нет, больше медлить нельзя.

— Как ты себя чувствуешь? — наконец решилась она. Издали, намеками. — Голова больше не болит?

— Иногда находит. Пустяк. Если бы не плечо, хоть сегодня мог бы выписаться. Немного гноится, но пройдет. — Он пошевелил левым плечом и рассмеялся. — Боюсь, как бы я не стал ниже ростом. Еще разлюбишь.

— Тебя могли убить. — Она зажмурилась: «Первый шаг сделан… Вперед, вперед!» И она двинулась вперед, только вперед, как тогда, между кипящими ямами, которые видела во сне. — Тебя могли убить. Что тогда?

— Тогда бы похоронили.

Такой легкомысленный ответ обжег ее как огонь.

— А я? А сын?

— Я ведь жив. Зачем об этом говорить?

— Ты думаешь только о себе. О себе и всех остальных, только не о семье.

— Я это уже слышал, — нетерпеливо сказал он.

— Послушай, Арвидас. — Она поняла: все попытки убедить его напрасны, но какая-то смутная надежда, свойственная оптимистической природе человека, заставляла ее идти до конца. — Мне ничего не надо. Ты хотел, чтоб я отказалась от огорода — я отказалась, нравится, чтоб я кормила колхозных телят — ладно, буду телятницей. Я могу делать любую работу — в колхозе или где-то еще, — хуже одеваться, скуднее есть. Разве я тебя попрекала хоть раз тем, что ты тратишь деньги на книги или на то, без чего можно обойтись. Даже не спросила, сколько тебе стоила свадьба Бируте. Гайгаласам ты отдал сено, которое можно было продать, да и сама я набрала кучу одежды — погорельцы, надо помочь. Соврала бы, скажи я — не жалко. Ничто человеку даром не достается, потому и душа болит, когда твой рубль насмарку… Но я не попрекаю. Я сказала это, чтоб ты понял: мне нелегко, очень нелегко с тобой, Арвидас. Но это пустяк, с этим я могу примириться, могу, Арвидас…

— Чего же тебе надо? — угрюмо спросил он.

Она собрала все свое мужество.

— Ты должен отказаться от места председателя, — выдохнула она, прижимая к груди туго стиснутые кулаки.

Он повернулся к ней — лицо вытянулось от удивления.

— Что ты сказала?

Она повторила. Сама испугалась того, что сказала, но повторила.

— Вот новость! — Он вскочил с дивана и заходил поперек коридора перед столиком. — Новость! Сама додумалась или кто-нибудь помог? Значит, сложить манатки и удирать из Лепгиряй?

— Можно и в Лепгиряй остаться, если тебе нравится. Только не председателем. Пускай Мартинас председательствует.

— Мартинас?

— Ты бы мог заместителем или агрономом…

— Почему не бригадиром, а еще лучше — простым колхозником? — Он явно издевался. — Лучше всего бригадиром или рядовым колхозником. Тогда заработка на жизнь не хватит, и ты вернешь свои сотки, корову. Откроются широчайшие перспективы хозяйки.

— Я уже сказала, мне ничего не надо. — Его издевка обидела ее. — Делай как понимаешь, но только, чтоб было спокойно. Покоя, только покоя, ничего больше не хочу! Третьего дня забежала Страздене, наговорила такого… Был бы у тебя другой характер… Ведь работают же люди, и ничего не случается, а ты не годишься быть председателем, Арвидас.

— Ага, теперь ясно, от кого ты разуму набралась.

— Не смейся, Мартинас тоже ведь предупреждал, и я говорила. Не послушался нас, и видишь, что случилось. Послушай, Арвидас… Я понимаю, приятно быть выше других, руководить… Почет… Но надо подумать и о другом…

— Почет! Дурочка ты, дурочка… Человек, если он на самом деле человек, должен всего себя отдавать другим. Почет приходит сам собой, даже если к нему не стремишься, как заслуженное награждение. Почему ты думаешь, что быть председателем больше почета, чем рядовым колхозником? Есть множество председателей колхозов, которых никто не знает, и тысячи рядовых колхозников, о которых говорит вся страна. Большинство из них думают не о том, как достигнуть вершин славы, а о том, как добросовестно выполнить свою работу.

— Так зачем же тебе быть председателем? — спросила она, не поверив ни единому его слову. — В любой должности можно честно работать.

— Когда я убежусь в том, что могу быть полезнее, работая рядовым колхозником, я без твоих уговоров откажусь от места председателя.

«Вранье!» — со злостью подумала она.

— Ты отдаешь себя целиком всем, только не мне, — добавила она вслух, тяготясь собственными словами. Теперь ей было все равно, что говорить. Она хотела поскорее попрощаться и уйти домой.

— А ты бы хотела одна всего меня захапать? — Он рассмеялся. Можно было подумать, что он шутит, но его рот искривила язвительная улыбка. — Тебе бы понравилась, скажем, такая жизнь: муженек каждый божий день в один и тот же час уходит на работу, вовремя возвращается на обед. Вечером оба сидите у теплой печки, ты вяжешь и рассказываешь сплетни кумушек, а он слушает, развесив уши, одобрительно кивает. Потом оба обсуждаете вопросы домашнего хозяйства — что купить, что продать. Перед тем как лечь спать, осматриваете скотину — вдруг свинья выломала закут или корова перевернула кормушку; но, слава богу, ничего худого не случилось; значит, день счастливо кончился; можно идти спать. А в кровати… в кровати можно обсудить такие вопросы, как проблема увеличения семьи: один ребенок есть, с т о и т  л и  рожать второго, а если появится второй, не создадутся ли  н е п р е д в и д е н н ы е  осложнения для воспитания третьего? Муженек вспоминает, что со знакомым Пятрасом стряслась беда. Оба охаете, жалеете бедного человека. Надо бы помочь… Помочь? М-да, но в мире ведь тысячи бед, на всех не напасешься. Надо радоваться, что с нами такого не случилось… Вот вы и радуетесь и, радуясь, засыпаете. Довольные, счастливые, сблизившись из-за чужого горя. А утром за завтраком рассказываете друг другу сны, и каждый — за  с в о ю  работу. За  с в о ю  для  с е б я. Блаженный покой! Вот какого покоя ты хочешь.

— Я хочу жить как люди.

Он схватился за голову, шатаясь, подошел к дивану и сел.

— У меня голова разболелась, — устало сказал он.

Она мельком взглянула на него. Он все еще сжимал ладонями голову. Бледное лицо было усеяно мелкими капельками пота.

— Ты устал, — сказала она. — Может, мне пора?..

Он не стал ее задерживать.

При прощании надо было найти какие-то нежные слова, рассеять гнетущее впечатление, но она не могла себя заставить. Она была оскорблена в лучших своих чувствах и окончательно разочарована. Все, что он говорил, казалось ей ложью, эта ширма из красивых слов понадобилась ему для прикрытия собственного эгоизма. В этом она была более чем уверена. В ее голове не умещалось, чтобы человек во имя каких-то неосязаемых идеалов пошел бы на жертву, которая не дает ничего, кроме забот и неудобств. Честолюбец! Он любой ценой хочет завоевать любовь, уважение людей, а может быть, и подняться выше кресла председателя колхоза… Раньше она так не считала, хоть подозревала, но когда сегодня она увидела, как он дрожит за свое место, как он его ценит, рассеялись последние сомнения. Отдать себя всего… Кому? Другим? Нет! Себе, только себе! Ему, видите ли, приятно, что кто-то благодарен за сено, за одежду, за выброшенный рубль, ему, видите ли, хорошо, он находит своеобразное счастье в том, что другие его хвалят, возвеличивают или ругают. Да, недовольство людей и то доставляет ему наслаждение. Для него ничто не важно, кроме одного, — чтоб про него все говорили: Толейкис добрый, Толейкис умный, Толейкис смелый, Толейкис ни перед кем не кланяется… Она, Ева, хотела от него так немного! Он должен был понять, что можно и не отказываться от места председателя, надо только быть человеком. Пускай он себе растет, поднимается хоть до секретаря райкома, только бы ей не приходилось вслепую шарить в неизвестности. (Ах, никогда ей не забыть тот ужасный предрассветный час, когда вошел Мартинас и сказал ровно те же самые слова, как тогда, когда нес вытащенного из жижесборника Арвидукаса: «Ева, не бойтесь… Вы только не пугайтесь, Ева…» И еще: «Понимаете, Арвидас… немного поранился. Его увезли в Вешвиле…») Есть же у нее право на свой уголок в жизни. Приживалкой? Да, хотя бы — ей же много не надо. Но он не соизволил бросить ей даже эти жалкие крохи.