— За дело, конечно, не зря же… Одному бы идти — еще туда сюда. А с ним (он кивнул на дневального) — терпенья нету. Легкое ли дело через весь лагерь под конвоем шагать? Глаза ни на что не глядят. Говорю ему — не ходи. Дорогу найду. Ходил уже, знаю…

— Значит, не первый раз?

— Третий. Первый раз двое суток отбыл. Потом трое. А теперь на пять иду.

— Этак все лето на гауптвахте пробыть можно?

Медведев чуть заметно улыбнулся. Потом сказал.

— Выходит, так. Хлопцы дела делают, а я на губе отсиживаюсь…

На этом мы и расстались. Всю дорогу меня не покидали размышления о Медведеве. Было ясно, что человек он разболтанный. Ведь не будет же командир батареи систематически наказывать человека из-за какой-либо неприязни к нему. Арест — серьезный шаг. И, чтобы сделать его, нужны веские основания. И их не может не быть у командира. В то же время в суждениях Медведева проскальзывали здоровые нотки. Он тяготился своим положением, наверное, искал выхода, но не находил его.

С командиром пятой батареи капитаном Банниковым я встретился в тот же день, под вечер. Учеба уже закончилась, и мы могли подробно обо всем поговорить.

Я спросил капитана, что он может сказать о рядовом Медведеве.

— Это же невыносимый человек, товарищ подполковник. Разгильдяй первой марки. И как таких земля носит! Ни с чем не считается, упрямый, как бык. Зачем только таких в армию берут!

Капитан волновался. Он откусывал промокший мундштук папиросы, сплевывал небольшие обрывки, как шелуху семечек.

— Невыносимый, говорите?

— Именно, товарищ подполковник. Прихожу как-то в батарею — старшина докладывает, что Медведев на дневальстве уснул. «А что, говорит, тут страшного. Кого, говорит, нам бояться в своей стране — шпионов, диверсантов? Они, говорит, не дурак», чтобы ночью по лагерю ходить». Вы посмотрите, какое разгильдяйство!.. Приказал старшине арестовать Медведева на трое суток… Батарея имела все шансы за первый месяц лагерной учебы выйти на первое место в полку. А тут такой сюрприз… Позавчера приказание командира расчета не выполнил. Спрашиваю его: «До каких пор вы будете разгильдяйствовать и дисциплину нарушать? Ни стыда, ни совести, говорю, у вас нет! А он и ухом не ведет. «Ничего, говорит, особенного я не сделал». Пришлось наложить арест… Скажите, товарищ подполковник, что с таким человеком делать?

— Вам, капитан, никогда не приходилось разговаривать с Медведевым?

— Что с ним разговаривать, все равно бесполезно. Вот посидит под арестом, так узнает, что такое служба… С такими не разговаривать надо, а требовать, да так, чтобы дрожь до пяток пробирала…

Капитан вдруг быстро встал и, извинившись, отошел к палаткам.

— Это что еще такое?! — послышался его громкий голос. — Немедленно убрать, разгильдяи!..

Я подумал, что слово «разгильдяй» — любимое в лексиконе капитана: он употребляет его без меры, употребляет и в единственном, и во множественном числе, не задумываясь над тем, к месту оно сказано или просто по привычке. Прилипчивым и оскорбительным показалось мне это слово.

Капитан вернулся, и мы смогли продолжить нашу беседу. Волнение в нем еще не улеглось, и он снова закурил.

— Даже мусора не могут убрать как следует, несли и рассыпали.

— Вот вы о требовательности говорили, товарищ капитан. Требовать надо. Это, пожалуй, самое главное в работе командира. Но требовательность не может жить без своей сестры, которую мы называем заботой, заботой о людях. Требовательность сама по себе нередко превращается в голое администрирование. В сочетании с заботой о людях, она, пожалуй, ни с чем не сравнимая сила. Иной солдат переживает чувство обиды не потому, что требуют. Он удручается тем, что о нем забывают. Да, именно, забывают как о человеке, с его чувствами и собственным достоинством.

Банников промолчал. И не понятно было, согласен ли он со мной. Скорее всего — не согласен. Но я и не пытался убедить его и тем более навязывать свое мнение. Хотелось лишь вникнуть в суть дела, понять сложившиеся отношения.

Я спросил капитана, не может ли он рассказать, где Медведев родился, чем он до призыва в армию занимался, кто его родители?

— Да, рассказывали о нем… Кто это мне говорил?.. А, вспомнил, сержант Колосков, земляк Медведева. Оба они из Сталинградской области. Колосков рассказывал, что Медведев долгое время беспризорничал. Да это и похоже. Потом учился, работал… Мне кажется, — заключил капитан, — вольной жизнью жил человек, не был в мялке, как говорят. Вот теперь и выкидывает фортели разные… Если можете, товарищ подполковник, помогите избавиться от Медведева. Пусть откомандируют его из батареи. Видеть его не хочу!

Я посоветовал капитану не горячиться. Горячность вредна в любом деле, а в военном — тем более. Мудреное ли дело отчислить солдата? Приказ — и делу конец! Но, выходит, расписался человек в собственном бессилии и немощи…

— Сдается мне, товарищ капитан, что с Медведевым надо поработать, повозиться… Попробуйте-ка потолковать с ним не языком сурового начальника, а языком отца. Может быть, в этом путь к сердцу Медведева… Кстати, попытайтесь переодеть солдата. Сапоги, гимнастерку, брюки по росту подберите.

Капитан не сказал мне при этом ни обычного в таких случаях «слушаюсь», ни «будет сделано». Да и не было в этом необходимости.

— А знаете, товарищ подполковник, — обратился капитан, — не поговорить ли нам с земляком Медведева, сержантом Колосковым?

Я искренне обрадовался этому предложению, видя в нем хорошее предзнаменование. Капитан угадал мои мысли. Мне теперь нужен был именно сержант Колосков.

Колосков оказался довольно разговорчивым и рассудительным человеком. То, что рассказал он нам о Медведеве, невозможно забыть. Оказывается, Медведев — круглый сирота. Его отец в июле 1941 года ушел на фронт и в первых же боях сложил свою голову. В воображении шестилетнего Миши отец был непобедимым. Высокий, сильный, он казался Мише великаном, о которых пишется в сказках. Миша думал, что такого богатыря не возьмет ни пуля, ни бомба. И вот — на тебе! Отца не стало. Несколько дней видел мальчик слезы матери и порой, не вытерпев, забирался на чердак дома и подолгу плакал сам. А вскоре, при отступлении, Миша потерял и мать. Восприимчивая детская память навсегда запечатлела разбойные налеты вражеских стервятников на колонны отступавших людей, треск пулеметных очередей, потрясающие разрывы бомб. При очередном таком налете Мишина мать бросилась с дороги в сторону и упала, как подкошенная…

Все годы войны Миша с такими же, как он, осиротевшими ребятами скитался по разным местам. Беспризорная жизнь глубоко изранила детскую душу, и эти раны долгие годы давали о себе знать, проявляясь в беззаботности, непослушании, упрямстве, болезненном отношении даже к полезным советам. Миша забыл о родительском внимании и ласке, стал черствым, раздражительным мальчиком.

Когда война кончилась, Медведев некоторое время находился в детдоме. Потом работал учеником в небольшой сапожной мастерской. Мастер, с которым ему пришлось работать, был резким и грубым человеком. Он никогда не интересовался, как Миша живет, что думает делать в дальнейшем. Мастер знал одно — побольше заработать.

Так прошли годы до призыва в армию. Вполне взрослым Михаил Медведев почувствовал себя только на медицинской комиссии. Военный врач, низенький и полный, внимательно осмотрев новобранца, сказал: «Медведев, говоришь? Похоже, похоже, детинушка. Добрый солдат будет из тебя. Годен по всем статьям. Иди, брат, служи верой и правдой!» С мыслью «быть добрым солдатом» Медведев прибыл в часть.

— На службу в армии Медведев большие надежды возлагал, — продолжал Колосков. — Теперь, говорит, развернусь, покажу свою силу… А вышло не так, как думал. С первых дней пошло все наоборот, шиворот-навыворот. Кто в этом повинен — сказать трудно… Помню один случай, после которого Медведев стал неузнаваем. Шли мы в парк на уборку. Впереди Медведев. Шагает редко, размашисто, шаг широченный, по метру. Трудно к такому шагу пристроиться. Старший сержант Мухин подошел к Медведеву и со злостью сказал: «Эй, ты, дылда, отрастил ноги, а управлять ими не умеешь. Иди как следует». Медведев крепко обиделся на эти слова. Ничего не сказал, но как-то сразу осунулся весь и посерел. И улыбка с лица его исчезла, и вялость в нем появилась, точно после тяжелой болезни. А тут этот случай с дневальством. Вздремнул, конечно, это ясно. Наказать надо было. Но так, чтобы Медведев понял, что правильно наказан. А он не понял, потому что толком ему никто не объяснил… Обида в человеке — что инфекция. Не обрати на нее внимания — она так разгуляется, что не сразу удержишь. Вот в Медведеве и сидит эта обида… Он все свое детство прожил без хорошего ласкового слова… И у нас такого слова не услышал…