10 марта.

В два часа ночи полк был поднят по тревоге. Сильнейший снегопад парализовал работу соседней железнодорожной станции. Нам было приказано расчищать пути.

Вся территория станции была залита светом прожекторов. Снега нанесло столько, что казалось, у вагонов нет колес, просто выстроились на белой равнине ровные улицы стандартных маленьких домиков.

Снегоочистители пробивали дорогу на главной магистрали, а нам надо было воевать со снегом вручную на запасных путях.

Быстро вооружились лопатами, распределили участки. Отделению Подгорного я приказал расчищать снег у депо и поворотного круга.

Фронт работы батареи оказался довольно широким. Только перед утром я пришел снова к депо, чтобы проверить, как трудятся солдаты, и увидел такую картину. Все отделение, в том числе и сержант Подгорный, сложив лопаты, отдыхало, и только один Зудов продолжал отбрасывать снег. Оказывается, Подгорный каждому солдату дал определенное задание и все уже закончили работу. Участок был расчищен от снега, и осталось метров десять нетронутой снежной целины возле самого поворотного круга. Там и работал Зудов.

По всему было заметно, что он выбился из сил. Может быть, сказались волнения последних дней, бессонные ночи. Даже лопату он не мог уже крепко держать в руках.

Я видел, как Юрий, зачерпнув снег, не сумел его отбросить. Лопата вывернулась, и снег упал у ног. Зудов снова нагнулся, снова подобрал снег и опять не донес его до места.

— Почему не поможете Зудову? — спросил я сержанта.

— Пытались, товарищ капитан, — ответил Подгорный. — Он даже слушать не захотел. Сам, говорит, управлюсь.

Я поднял лопату и подошел к Зудову.

Он взглянул на меня и опустил глаза.

— Подгребайте-ка снег, а я буду отбрасывать.

Зудов ничего не ответил и стал подгребать снег. Работа закипела.

Подошел Подгорный.

— Разрешите помочь, товарищ капитан? — спросил он.

— Помогайте!

Отделение дружно кинулось на последний сугроб. Замелькали лопаты.

Зудов вдруг выпрямился и, спотыкаясь о шпалы, быстро пошел к депо.

Подгорный хотел было окликнуть Юрия, но я удержал сержанта, воткнул лопату в снег, пошел следом за Зудовым.

Нашел его в депо. Он стоял, прислонившись спиной к холодной закопченной стене, и тяжело дышал. Шапка сдвинулась на затылок, мокрые волосы прилипли ко лбу. Лицо было перекошено, как от боли. Увидев меня, Зудов медленно отстранился от стены и хрипло произнес:

— Делайте, что хотите, товарищ капитан… Не могу так больше!.. Не могу!

— Прежде всего приведите себя в порядок, — сказал я. — А вечером, после ужина, зайдете ко мне…

И вот мы снова сидим в моем кабинете. Через дощатую дверь доносится глухой голос Николенко, пересчитывающего саперные лопаты. Завтра выход на тактические учения, и старшина готовит имущество.

Зудов сидит, наклонив голову, водит пальцем по колену, вырисовывая какой-то замысловатый узор, и тихо роняет слова.

— Сам не знаю, товарищ капитан, почему мне хотелось идти поперек. Сейчас понимаю, что глупо… неверно поступал… Мать говорила «пропащий», здесь говорили «пропащий». А во мне бродит что-то… Порою обидно, а порою зло берет, такое зло, всем насолить хотелось… К Нюрке потому и пошел, что ласковое слово услышал. Может, и не от сердца сказала, по привычке, а ласково… Теперь я все понял, товарищ капитан. Хочется мне человеком быть, чтобы уважали…

Он поднял на меня глаза, грустные и честные.

— Верю вам, Зудов, — сказал я негромко. — Верю!.. По закону за совершенный проступок я мог бы вас арестовать. Но, учитывая, что вы искренне раскаялись, заменяю гауптвахту двумя нарядами вне очереди.

Зудов поднялся и даже повеселел как будто.

— Слушаюсь!

Я подошел и, хотя это не положено при таких обстоятельствах, протянул ему руку.

— Последние два наряда, Зудов.

— Последние! — ответил он и улыбнулся, совсем как мальчишка, доверчиво и смущенно.

Мне, офицеру штаба округа, по долгу службы часто приходится бывать в летних лагерях. Однажды, возвращаясь со стрельбища в расположение артиллерийского полка, довелось наблюдать довольно необычную картину: между редкими высокими березами не спеша, вразвалку шел огромного роста солдат, сопровождаемый дневальным; пройдя несколько шагов, солдат останавливался, медленно поворачивался назад, монотонно произносил:

— Который раз говорю — не ходи за мной, как теленок, не срами своим сопровождением, дорогу и без тебя найду!

Потом так же медленно поворачивался, шел дальше. Шел и сопровождающий, держась от солдата на почтительном расстоянии.

Заметив меня, арестованный снова обернулся и тихим, умоляющим голосом сказал:

— Не ходи, будь другом, не сопровождай, никуда я не денусь.

Я подошел к солдату, поздоровался. Он был выше маня на целую голову. Воспаленные его глаза смотрели на меня сверху с огорчением. Это был поистине детина. Все на нем казалось явно малым: обшлага гимнастерки находились совсем не на месте, туго облегая руки; верхние пуговицы воротника расстегнуты и висели на толстых нитках; брючные наколенники находились выше колен, а из коротких сапожных голенищ виднелись разрезы шаровар. «Вот это богатырь», — подумал я.

— Как звать и величать? — неофициально спросил я солдата.

— Рядовой Медведев, звать Михаилом. А по батюшке Иванович, — так же неофициально ответил солдат.

— Заработал, значит?

— Заработал, пятерку получил.

— За что же?

Медведев замялся, переступил с ноги на ногу. Под его сапогами треснули сухие ветки.