Сухов мучился, страдал от боли и от сознания, что причиняет столько хлопот Джабаеву. А солнце уже поблекло, небо потемнело, окрасилось тончайшими отблесками вечерней зари. Густая серая пыль клубилась вдоль дороги.

— Я больше не могу, Юлдаш, оставь меня и иди на пункт, к доктору, скажи, что я здесь, — сердито простонал Сухов.

— Немножко… еще немножко… совсем близко, — сказал Джабаев, приостановился и указал пальцем туда, где на фоне выжженных летним зноем кустов вырисовывалась небольшая возвышенность, возле которой стояли бойцы.

— Помогите! — что было силы крикнул Сухов, но его никто не услышал.

— Сейчас, еще немножко, товарищ командир, — успокаивал его Джабаев. Но Сухов чувствовал, что с каждым шагом боец двигался все медленнее, а ноги его спотыкались и подкашивались.

— Не донесешь, милый мой товарищ! — с отчаянием вскрикнул Сухов.

— Ничего… донесет Юлдаш Джабаев, обязательно донесет.

И донес его к блиндажу, бережно положил на землю, а когда к ним подошли бойцы и командиры, бледный, со смертельной усталостью в глубоко запавших, лихорадочных глазах, сказал:

— Одеяло, подушка командир надо. Скорей. Очень большая, два нога нету.

Кто-то сбегал за одеялом и подушкой. Джабаев заботливо постелил одеяло, приподнял и перетащил Сухова на постель, вытер со своего лица пот и, закрыв глаза, лег рядом с ним.

Он лежал несколько минут, спокойный и торжественный, а когда лейтенант окликнул его, не ответил.

— Юлдаш, дорогой, ты спишь?! — тормоша его за плечо, воскликнул Сухов, но и на этот раз Джабаев не ответил ему.

— Умер, — сказал только что подошедший врач. Он сразу заметил мертвенную синеву на лице Джабаева и его остекленевшие глаза.

— Умер? Как умер?! — с испугом и ужасом в голосе спросил Сухов.

Врач не ответил. Он нагнулся над Джабаевым, пощупал пульс, расстегнул шинель и, заметив на гимнастерке запекшуюся кровь, отвернул ее, и все увидели несколько осколочных ран в животе Джабаева.

— И он так… нес вас? — с удивлением спросил врач.

— Да так и нес… Всю дорогу. Но я… я не знал, доктор.

И вдруг стало тихо-тихо, как в поздний час ночи. Врач снял с головы пилотку, и все остальные сняли тоже. Сухов приподнялся на руках и с мучительной болью в голосе и со слезами на глазах произнес:

— Какое большое сердце было у тебя, Юлдаш Джабаев.

Больше года капитан Горбов не знал, где его семья. Жена и две девочки, Ася и Маша, остались по ту сторону фронта, и Горбов потерял с ними связь. Теперь он был в пяти километрах от деревни, в которой жила его семья. Живы ли его близкие? Что с ними?

Иногда он уходил в лес, забирался на высокую густую ель и смотрел туда, в степь, где на фоне голубого горизонта едва очерчивались крыши родной деревни. Он доставал из бумажника фотографические карточки и пристально всматривался в родные лица жены и дочерей.

В памяти вставали школа, в которой он работал до войны, маленький, утопающий в зелени домик, река и шумные воскресные прогулки на лодке. И тогда тоска еще сильнее и мучительнее охватывала его сердце.

Но вот неожиданно пришел приказ о наступлении, и Горбов заволновался. Бойцы знали о причине его волнения, с радостью смотрели на него и даже поздравляли.

— Ну вот, дождались, товарищ капитан, своих увидите.

В десять часов утра ударила артиллерия. Тяжелый грохот поднялся в разных местах одновременно. И чем чаще взлетали черные клубы, пересекаемые красными молниями разрывов, тем радостнее становился Горбов. Он сидел рядом с бойцами, улыбающийся, праздничный, и ждал сигнала к атаке.

Когда в небо взлетела ракета, первым из траншеи выскочил Горбов и каким-то торжественным, приподнятым голосом закричал:

— За Родину! Ура!

В полдень бой утих. Гитлеровцы откатились за реку и лишь изредка постреливали из минометов. Деревня теперь была недалеко. Нужно только пройти лощину, перескочить шумный, веселый ручеек, который Горбов помнил еще с детства, а там уже начинались колхозные постройки.

В лощине рядом с Горбовым лежал его помощник Быков. Он видел, что капитан очень волнуется и ежеминутно посматривает на деревню. Понимая, как важно ему побывать дома, Быков сказал:

— Сходите, товарищ капитан, а я побуду за вас, тут ведь недалеко.

И Горбов, забросив за плечо автомат, быстро зашагал вдоль лощины. Он бежал, перескакивая воронки, канавы, кусты, и молодому синеглазому автоматчику приходилось все время догонять его. Горбов уже представлял себе, как обнимет жену, как схватит на руки девчушек и будет кружиться с ними по избе, целовать и так шумно смеяться, как, может быть, никогда еще не смеялся.

Улицы деревни были пусты. Даже собаки не встретились на пути. Чем дальше шел Горбов, тем тревожнее сжималось сердце, и ощущение чего-то грозного и страшного властно охватывало все его существо. Он не помнил, как вбежал в свой дом, как остановился на пороге. В избе, как и на улице, было пусто. Стулья разбросаны, на полу валялась детская подушка, куски суконного одеяла и растоптанные фотографии. И только в углу, там, где когда-то стояла Машина кроватка, висел вышитый рукой жены маленький запыленный коврик с изображением кошки, играющей в мяч.

Горбов с ужасом стоял посередине комнаты и все еще не мог понять, что же все-таки произошла.

Медленно, как больной, вышел он из избы и, бледный, молчаливый, побрел по разоренной улице. Людей нигде не было. Только на окраине он встретил сухого, сгорбленного горем старика и остановился. Горбов долго смотрел в желтые спокойные глаза старика и все не мог вспомнить, где и когда видел его.

— Ты что же, признавать не хочешь, Семен Андреевич? — спросил старик.

Горбов приподнял голову, внимательно посмотрел на старика и вдруг каким-то неузнаваемым, чужим голосом спросил:

— А где же семья моя, дедушка Иван?

— Семья? — тихо переспросил дед, помолчал и, низко опустив седую голову, сказал: — Семьи твоей нету, Семен Андреевич… гитлеровцы убили ее.

— Ты шутишь со мной, старик?! — закричал Горбов и схватил его за руку.

— Что же мне шутить, — освобождаясь от руки Горбова, сказал дед Иван, — тут они всех, и малых и старых, стреляли, которые живы остались, те сбегли. Вон, посмотри, какую посередь улицы могилу сделали, там все они лежат.

Только сейчас Горбов увидел высокий холм посередине улицы. Он подошел к холму, уже поросшему бурьяном, снял шапку, постоял и быстро пошел туда, откуда еще доносились разрывы снарядов и мин.

Шли дни. Горе стало постепенно выветриваться. Только строже и суровее стали глаза Горбова. Да и вся его фигура стала собраннее и решительнее. Он водил бойцов в атаки, предпринимал дерзкие налеты на врага. И все ему было мало, все казалось, что настоящее дело где-то еще впереди.

Теперь все реже и реже вспоминал он семью и уже никого не ждал, а лишь изредка доставал карточки и подолгу ненасытно смотрел и все не мог насмотреться.

Так незаметно в боях и тоске прошла холодная, сырая осень, затем ударили морозы. Наступил октябрьский праздник. Бойцы помыли и украсили блиндажи, покрыли столы и полки чистой бумагой, повесили портреты вождей и лозунги, сходили в баню, почистили обувь. И всюду, куда бы ни заглядывал Горбов, чувствовалось бодрое, праздничное настроение. К обеду пришла из тыла машина с подарками, и высокий плотный украинец старшина Цыбулько обошел всех бойцов и каждому вручил подарок.

Бойцы ходили по траншеям, веселые, приподнятые, делились папиросами и печеньем, показывали друг другу письма из тыла.

Последняя, самая маленькая, скромная посылка досталась старшине Цыбулько. Она лежала на дне огромного деревянного ящика, бережно завернутая в розовую бумагу и перевязанная голубой лентой.