Наконец я говорю:

— Давай, Проня, спать. Ты с дороги да после бани… Спи, Проня.

А он не спит. Тут я схитрила.

— Постой, я окно отворю. Жарко…

Открыла окошечко, надышаться не могу. От радости слезы текут. Он зовет, а я будто не слышу. Наконец. Проня заснул. Подошла к кровати, гляжу: он и не он. Темное лицо стало, суровое. Видно, что много перенес. Я стиснула зубы, руки сжала, думаю: «Ох ты, мой ты… незакатимый ты мой соколик!»

Очень уж любила я его!

Вышла на крылечко, сила так и ходит во мне.

Наш Игренька у свата жил, — хоть сейчас домой веди. Вот я и думаю: «Все теперь будет, все наживем, есть в дому хозяин. Сена накосим, дров нарубим, осенью рожь посеем. Пойдут грибы — насушу, насолю. Черемухи смелю пуда два, боярки наберу, калины. Хмелевать пойдем. Будет у нас и соленое, и сушеное, и пиво, и сусло, и кулага, как у добрых людей». Потом думаю: «Вот бы ягушечку, да козоньку, да курочек…» А у самой уж в мыслях: «Коровушку бы!»

По воду сходила. К рыбаку сбегала по свежую рыбу. Забежала к Бобошиным, табаку попросить. Самогонки чашку выпросила. Картошки сварила. Хрен заморила в стакане. Оделась, умылась и подшалок на плечи накинула, будто праздник.

А он к подшалку-то к этому и придрался:

— Откуда у тебя?

— Викул Иванович к празднику подарил.

А он посмотрел на меня вот так и спрашивает:

— За что он тебе дарил?

Я поняла, рассердилась. Обидно очень стало.

— Поди ты к чомору, если так.

Вижу, ему неловко.

— Ну, ладно, Паня, не куксись.

— Я по чужим мужикам не ходила, не шарилась.

— Да я знаю.

Тут мне стало смешно. Засмеялся и он. Потом я говорю:

— Завтра пойдем, Проня, дров порубим.

— Дай оглядеться, Паня.

«Ну, пусть отдохнет день-два», — думаю.

А у него на уме совсем другое было.

К обеду пришел его дружок — Андрей Кудрин. Только что из города приехал. Узнал, что Проня здесь, и даже не оследился дома — к нам прибежал.

Обнялись они, выпили, закусили, наговориться не могут. Андрюша рассказывает, что и как в нашей Слободе, а Проня ему про войну.

Я сижу, а сердце мое начинает замывать, беспокоиться. «Вот, — думаю, — принесло немилого гостя!» Андрюша у нас по волости всеми делами ворочал, и я боялась, что он Проню моего втянет. Гляжу на него недобрыми глазами. Противно, как у него усы шевелятся. Усы у Андрюша прямо из носу росли. Очень он был волосатый! Сам ростику маленького, а голос, как из бочки.

— Дружину вот обучать некому… Будешь, Проня?

А мой-то отвечает:

— Можно.

Поговорили они сколько-то, и Андрей опять спрашивает:

— Хлеб надо искать, в разверстку сдавать. Позарывали. Мы тебя выберем. Пойдешь?

— Отчего не пойти.

Я сижу — не дышу. «Господи, — думаю, — куда он свою головушку сует?»

А Андрюша свое:

— Да, брат Прокопий, видно, не отвоевались мы еще. Дутова искоренили, да, видно, будет еще таких. Вот чехи переворот сделали в Челябе. Слышал?

А мой:

— Слыхал… Ну что ж, воевать так воевать.

Я думаю: «Не дам ввязаться! Ночная кукушка… перекукую».

И говорю им весело:

— Да будет вам, мужики, чего не надо говорить. Еще не навоевались! Выкушайте лучше вина да песню спойте.

— Не бойся-ко ты, не бойся, — говорит Андрюша. — До самой смерти ничего твоему Проне не будет. Недавно вот камнем мне в окошко запалили, да только геранку у Кати сшибли, больше ничего.

Он хохочет, а мое сердце занывает все сильнее.

Только проводили Андрюшу, я и давай своего мужика просить:

— Не к чему тебе ввязываться. Столько лет страдал да опять… Хозяйство надо подымать.

Ласкаюсь к нему, прошу, чтоб меня пожалел.

Прокопий молчал, молчал, да как оторвет с сердцем:

— Нельзя мне в стороне стоять.

— Да почему же, Проня?

— Я ведь, поди, коммунист.

Я так и заревела. У меня чуть свет из глаз не выкатился.

Ну, не дура ли я была?

Очень обижалась я на Проню. Корю его:

— Думала, хозяин пришел… а как была сиротой, так и бьюсь.

Он сам в хозяйство свое не вникал и других мужиков расстраивал.

Соседушка наш навозил лесу из монастырской рощи, начал баню да ворота строить. Вознес высокую перекладину. Мой говорит: «Что — обзаводишься хозяйством?» — «Да, хочу подзаняться». — «Давай подзаймись! Вот начнется война — у тебя и перекладина готова: есть куда повесить буржуазее…»

Ходил, хлеб искал, самогонные аппараты ломал… Ничего не страшился мой Прокопий Ефимыч.

Я говорю ему:

— Богатый-то, Проня, думает: «Не буду сеять, все одно отберут», а наш брат: «Зачем сеять? Все одно дадут». Вот никто и не посеет. Вам же хуже.

— Заставим лодырей, — отвечает Проня.

Я рассержусь и подкушу его:

— На то, видно, и свобода!

Раз мы чуть не подрались из-за Бобошиных. Я стала уговаривать:

— Ты бы, Проня, похлопотал насчет Викула Иваныча… все ж таки я у них жила… неловко.

— Брось дурака валять.

— Хорошо ли, Проня, сам подумай. Они меня кормили, одевали.

— Ну, их в озеро башкой!

— Хозяйка и то меня всяко выкорила.

— Плюнь ей в простакишные глаза.

Я рассердилась.

— Да что ты про себя думать стал? Править захотел? Не к рукам куделя! Андрюшка обведет тебя круг головы да в пазуху.

Он закричал:

— Не блажи!

Я закричала:

— Не засыкай рукава, не испугалась… Дался вам Викул да Викул… В чужих руках кусок больше кажется.

Прокопий не стерпел и замахнулся на меня.

Я так и взвилась. Молодая была, горячая… Не миновать бы драки, да ворота стукнули, вижу — соседка бежит. Ну, я и встала к печке, как ни в чем не бывало. Не станешь при чужом человеке своего мужика срамить. Никто не увидит, как помирились, а всяк знает, что пошумели. Из своего дома дыры затыкать надо, а не растыкать.

Я всегда за него стояла перед, другими. Проню ругают, а я что, молчать буду? Ни в жизнь!

Бывало, бабы говорят мне, что вот твой-то хлеб отбирает. Я отвечаю:

— Ой, бабы, вы бабы, горя будет вдвое, как белые придут. Вот ваши мужики разверстку не сдают, зажимаются, а без хлеба как наши воевать будут? Об этом вы подумайте.

— Бойчишься, потому что с вас взять нечего. Свое-то всякому жаль. Мы заробили, а коммунисты возьмут.

Я отвечаю тихонько:

— Ну, вот к слову, мы — коммунисты. А мы вашего не едим, свой кус гложем.

— А рабочим зачем хлеб травят?

Я им опять:

— Подумайте-ка, бабы, всяк на своей работе трудится. Надо накормить и рабочих.

— Больно нужно! Весь свет не накормишь.

Тут уж я рассердилась.

— А и верно, — говорю, — на кой ляд нам хлеб отдавать? Не отдадим, надольше хватит. Лучше на печке полежим.

— Конечно, лучше.

— Верно, лучше. А слезет такой хозяин с печки щи хлебать, а щи-то несоленые. Из-за него, из-за лежня, на всю волость соли не отпустили.

Разгорячусь, бывало, до того, что прибегу домой и отдышаться не могу. Проня спросит:

— Чего ты, горячка?

А я ему со зла:

— С бабами щепалась, все за вашу за власть. — Я в сердцах быстро говорила, так и секу. Меня за это «пулеметом» прозвали.

Вот так и жила в то время. С бабами поругаюсь, с Проней размолвлюсь… Сердце слышало, что нам плохо будет. А я и думать не хочу об этом, отгоняю думу, работаю, как собака. Покоя себе не знала.

Я и по дрова, и на мельницу, и на покос, и по дому — и мужичью и бабью работу тащила на себе.

А Проня почти не жил дома.

Ему бы поговорить со мной тихонько, вразумить меня, а он в то время, видно, считал, что политика — не бабьего ума дело.

Сердило меня — они пальбу устроили в огороде.

Сидишь в борозде, полешь и слышишь: «Бери ровную мушку!», «Жми на хвост!» Мой Проня учил их. С парнями, с мальчишками занимался. Начертит углем мишень на бане — черный круг. Меня зло брало. Это ли хозяин — в свою баню палит!

Ох, и смех и грех… Утюг, бывало, мой возьмут. У одного дружинника, у Микишки, рука дрожала, так Проня ему велел с утюгом подзаняться, чтобы дрожи не было. Заставлял на весу держать тяжесть.