Большие перемены произошли и в личной моей жизни. На заводе, где я работал лекальщиком, вторым секретарем комитета комсомола была Лида Круглова. В Свердловск она попала, как и я, — вместе с заводом. Все время случалось так, что мы спорили с нею. Спорили на комсомольских собраниях, на заседаниях комитета, редколлегии стенной газеты.

— Ладно, горячая голова, — не раз обрывала она меня спокойным голосом, — немножко поостынь, потом будешь рассуждать…

Я обычно злился:

— Пускай — горячая голова, а ты… ты… — и замолкал, не находя, что сказать.

В общем, у нас постоянно бывали какие-то стычки, раздоры, и я считал Круглову занозистым, вредным человеком.

Однажды вечером, когда я возвращался с занятий (я заканчивал тогда вечерний университет марксизма-ленинизма при Московском горкоме партии), мы встретились с Лидой возле метро.

— Левушка! Как я рада! — громко и быстро заговорила она. — Живем в одном городе и за столько лет впервые встретились…

Я видел, что она и в самом деле рада: Лида никогда прежде так меня не называла. Язык у меня отнялся, заговорил я минут через пять или десять. Я смотрел на нее, — Лида стала как-то заметнее, красивее, — и мне вспомнились наши бесконечные споры. Я не выдержал, засмеялся, — как все это было далеко и каким смешным казалось теперь…

Вскоре мы поженились. Лида тоже член партии, работает на заводе имени Лихачева. Живем мы хорошо, дружно. Но, чтобы быть честным, признаюсь вам: она и сейчас временами охлаждает мой пыл, как это делала когда-то.

Через год после женитьбы наша семья выросла: появилась дочь Леночка. Теперь это уже человек, сама одевается, а послушали бы, как рассуждает.

Недавно увидела на моей груди номер и пристала:

— Пап, это у тебя что?

— Клеймо это, номер…

— А зачем?

— Фашисты, Леночка, поставили.

— Фашисты — нехорошие люди…

— Совершенно верно, дочка.

— А как они поставили? Написали?

— Нет, иголкой выкололи…

Леночка съежилась.

— Иголкой? Так это же ой как больно…

— Больно, милая. Ужасно больно.

Задумалась, потом озабоченно спрашивает:

— А фашистов уже нет, правда, пап?

— Не будет фашистов, Леночка. Никогда не будет, — заверил я свою дочь.

В начале декабря вдруг стало пустынно на всех оживленных до этого магистральных дорогах, ведущих к главным переправам советских войск через Вислу. Немецкие воздушные разведчики, трижды в день появлявшиеся над плацдармом — на рассвете, в полдень и на закате короткого зимнего дня, — не могли обнаружить никаких признаков передвижения войск. Изредка лишь где-нибудь показывался одинокий грузовичок и, проплыв несколько километров по бесснежной, сверкающей под холодным зимним солнцем нитке шоссе, исчезал в сосняке или в деревушке. Да у самой Вислы замечалось движение подвод в тех местах, где польские крестьяне помогали советским войскам в укреплении третьей линии обороны.

Но по ночам начиналось густое движение. Длинные растянувшиеся колонны машин, танков, орудий двигались по всем направлениям к Висле и, переправившись по мостам, растекались на широком плацдарме. Шли отдельные роты и батальоны, батареи и дивизионы, полки и дивизии, корпуса и армии. Было трудно понять, в каких лесах к утру успеют укрыться эти огромные массы людей и техники. И однако они успевали укрыться. К утру движение на дорогах прекращалось.

В частях, расположенных у переднего края обороны, в эти дни шла обычная, прискучившая жизнь. Здесь стояли войска, которые в августе форсировали Вислу. Многодневные тяжелые бои закончились. Одни роты находились в обороне, в окопах переднего края, от которых до немцев в некоторых местах было так близко, что в тихие дни и особенно по утрам можно было услышать обрывки разговоров на чужом языке; другие роты отдыхали, отведенные за три-пять километров в уцелевшие и оставленные поляками деревушки.

Изредка наши или немецкие орудия открывали огонь. Но солдаты обеих сторон глубоко закопались в землю и сидели в таких надежных блиндажах, что артиллерийская стрельба особых потерь никому не приносила. Однообразие жизни еще нарушалось короткими ночными разведывательными боями.

Все, от солдата до генерала, на плацдарме жили в ожидании предстоящих боев. Говорили только об этом — о возможных сроках и размерах наступления. Солдаты и офицеры, которым приходилось бывать по служебным делам за Вислой, рассказывали о подходе на плацдарм новых свежих армий, подготовленных в тылу, и слухи о скором предстоящем наступлении с каждым днем усиливались.

Шел уже третий час, а заседание Военного Совета фронта, начавшееся в десять часов утра, все еще продолжалось.

На заседании присутствовали командующие армиями, члены военных советов, начальники штабов. Генералы сидели за большим столом, накрытым зеленым сукном. На стене висела карта предстоящих боев, вся исчерканная острыми красными стрелами. Начальник штаба фронта, высокий худой генерал-полковник Колегаев, про которого говорили, что он семь раз отмерит, а потом два раза отрежет, неторопливо и обстоятельно докладывал о плане предстоящего наступления.

В комнате слышались только его ровный и суховатый голос и скрип сапог командующего фронтом маршала Широкова, прохаживавшегося по ковровой дорожке, заложив за спину руки. Крупное крестьянское лицо Широкова, покрытое резкими морщинами, было сосредоточенно и спокойно. Казалось, что голос докладчика не мешал ему думать о чем-то очень далеком и важном, но не имевшем отношения к плану операции.

За столом, справа от председательского места командующего, сидел член Военного Совета Табачников, грузноватый человек, старый коммунист, имя которого было связано с московским восстанием в 1905 году, и, подперев рукой грузную голову, просматривал политдонесения, делая на них пометки карандашом. По возрасту он в зале заседаний был самым старшим.