— Наши близко… — И быстро скрылась.

Лицо этой женщины я и сейчас помню. Большие синие глаза, прямой нос, гладко зачесанные светлые с сединой волосы, пробор посередине, — простое хорошее русское лицо.

Костыли были старенькие, по-моему, еще с первой мировой войны, но крепкие.

Женщина сказала правду: дня через два мы услышали канонаду. Потом заметили, что фашисты зашевелились, стали собирать все под метелочку.

Вот бы наша армия обошла Порхов, отрезала его, тогда фашисты не успели бы увезти нас! Мы все мечтали об этом. Но мечты не сбылись. В одно хмурое утро гитлеровцы спешно подняли весь лагерь и под охраной конвоиров и собак погнали на станцию.

Привезли нас в эстонский город Валга. На окраине города, в нескольких рубленых домах, обнесенных колючей проволокой, помещался лагерь-лазарет. В одном из таких домов жили раненые, в других — здоровые военнопленные. Их каждый день посылали на сельскохозяйственные работы: на уборку урожая, рытье траншей для хранения картофеля, переноску овощей на склады и т. д.

Лагерь был относительно спокойный, фашисты нас не очень донимали, режим здесь был слабее, чем в Порхове. Да и питание немного лучше: работающие подкармливали остальных всем, что им удавалось раздобыть. Через наших работающих товарищей население регулярно передавало для раненых бинты, лекарства.

По соседству с лагерем был небольшой особняк — аккуратный каркасный дом, со всех сторон окруженный садом. Хозяйка особняка, пожилая эстонка, для уборки двора и сада каждый день брала двух-трех ходячих пленных, в том числе и костыльников. Работали у нее с 7 утра до 12 дня.

Я слышал от товарищей, что хозяйка относится к пленным хорошо, и сам убедился в этом, когда меня направили в особняк.

Когда я пришел в первый раз, эстонка минут двадцать беседовала со мной, расспрашивала, кто я, откуда, как попал в плен. Она говорила по-русски с чуть заметным акцентом.

Это была женщина лет за пятьдесят, высокая худощавая, с умным и строгим лицом. И разговаривала она суховато и строго. Но мне казалось, что строгость эта напускная, деланная. Все работавшие у эстонки получали завтраки и обеды; они состояли из разных картофельных блюд. Иногда на обед давали даже кашу и молоко…

В этом лагере мы узнали правду о положении на фронтах: до нас доходили сводки Совинформбюро. Вечерами, когда все были в сборе, кто-нибудь из товарищей вполголоса торопливо зачитывал сводку. При этом обязательно выставлялся наблюдатель; он покуривал за дверью и в случае опасности должен был предупредить всех.

После чтения мы подолгу обсуждали известия. А они были замечательные: наша армия выиграла битву на Курской дуге, освободила левобережную Украину, Донбасс, восточную часть Белоруссии. Наша армия наступала.

Как доходили до нас сводки, я сначала не имел представления. И, так как товарищи не говорили об этом, то я и не допытывался. Но вскоре все выяснилось.

Однажды, когда я подметал дорожку в глубине сада, издали показалась хозяйка. Поравнявшись со мной, хозяйка быстро посмотрела по сторонам и остановилась.

— Сейчас я дам вам сводку. Зачитаете товарищам. Сможете?

— Что за вопрос!

— Я так и думала.

Она быстро достала из кожаной сумочки тетрадный листок, сложенный, наверно, в шестнадцать раз, и передала мне. Я спрятал его за пазуху.

— Прочтете товарищам и уничтожите. Будьте осторожны.

Эти последние слова она сказала своим обычным строгим тоном, но в строгости этой было что-то материнское.

— Вы слушаете меня? — спросила она, видимо, заметив, что я растерялся.

Я кивнул.

— Завтра, когда я приду в лагерь за работниками, укажите мне надежного человека. Надежного, который нуждается в поддержке питанием. Только, чтоб немцы не заметили. Понятно?

Я опять кивнул, не отрывая от нее глаз. Она показала руками, чтобы я принимался за дело, и мелкими частыми шагами пошла дальше по садовой дорожке.

Так вот откуда залетали к нам в лагерь за колючую проволоку вести с родной земли! Нет, непросто хороший человек эта эстонка! Теперь мне стало ясно, что и я попал к ней по чьей-то рекомендации.

Несколько раз махнув метлой в разные стороны, я бросил ее, спрятался за кустами крыжовника и прочитал сводку. Вечером я прочитал ее товарищам. А утром незаметно указал эстонке на Костю Решетникова…

В начале ноября сорок третьего года эстонка неожиданно исчезла. Из особнячка вывезли имущество, а дом заколотили. На другой или на третий день после этого сменили охрану лагеря. А всех, кто хотя бы один раз побывал в особняке (фашисты вели строгий учет), вывели во двор лагеря, стали готовить к отправке.

В середине дня нас погрузили в товарный вагон. Семьдесят человек в обыкновенный двухосный вагон. Можно было только стоять. Запечатали двери и в открытые люки бросили хлеб.

Везли нас долго, может быть, недели две, мы потеряли счет времени. В дороге умерло больше пятидесяти человек. Мертвые не падали, потому что стояли мы плотно. Пить не давали — это было самбе страшное.

Наконец, поезд остановился, загремели двери, раздалась команда выходить. Приехали. В городе Валга к составу прицепили один вагон с военнопленными, а сюда прибыл поезд с такими же, как и мы, узниками. Видно, лагерей по пути было немало.

Лагерь, в который нас пригнали, не похож ни на Порховский, ни на тот, откуда мы приехали. Все здесь построено основательно, фундаментально. Высокие железобетонные столбы, напоминающие букву «Г», в три ряда окружают огромный лагерь. Между столбами — колючая проволока. Белые чашки изоляторов блестят на солнце. Понятно: по проволоке пропускают ток.

— Сколько у них этих лагерей… — подумал я вслух.

— Все равно весь мир в лагерь не упрячешь, — сказал Костя.

Нас загнали в барак и каждому дали в руки по картонке. На моей картонке был номер 10 920.

За маленьким столом стоял гитлеровец в очках. В одной руке он держал пузырек с синей тушью, в другой — ручку с длинным и тонким, как жало, пером. Это был своего рода писарь.

Пленный подходил к нему, клал картонку на стол, и «писарь» выкалывал ему на левой стороне груди тот номер, что стоял на картонке. Эсэсовец работал, как автомат, без передышки. Я не видел, чтобы он хоть кому-нибудь посмотрел в лицо, и глаза у него, кажется, не моргали.

Костя Решетников, я и еще товарищи отказались выкалывать номера. Нам приказали отойти в сторону. Через несколько минут в барак вошел унтер-офицер, в точности такой, каких у нас на карикатурах рисовали: низкорослый, рыжий, с волчьими глазами. Ему доложили.

— Выходи! — крикнул он и достал револьвер. — У меня патронов хватит…

Неужели погибать от такой дурацкой пули! И мы поплелись подставлять свою грудь. Мы уже начали отвыкать от своих фамилий: все заменял номер. В Порхове он был написан на одежде, в лагере Валга мы носили на шее железный жетон с номером. А теперь номер поставили прямо на живом теле. Если бы не товарищи, можно было бы забыть имя свое и фамилию и вообще все на свете. Но этот номер, конечно, никогда не забудется.

Эсэсовец не пожалел туши, проклятое клеймо никак не бледнеет. Но я все равно выведу его. Может, у вас есть знакомый химик? Очень прошу, узнайте, что можно сделать. Химики, по-моему, должны это знать.

Лагерь, куда нас привезли, находился недалеко от Кракова. По-немецки он назывался Аушвиц, по-польски — Освенцим.

Костя Решетников, легко и быстро сходившийся с людьми, в тот же день познакомился с военнопленным, который работал в комендатуре лагеря. «Наш человек», — сказал о нем Костя. От этого человека он узнал, что партия, прибывшая из города Валга, значится в документах как политическая — «за коммунистическую пропаганду» — и направлена в Освенцим для кремации.

— Только спокойно, — предупредил он Костю, — ребятам ни слова. Постараемся уладить…

И он уладил. В Освенциме в это время работала комиссия Международного Красного Креста, и благодаря некоторому переполоху среди гитлеровцев, «нашему человеку» из комендатуры удалось исправить документы. Партия наша переправлялась в люблинский лагерь Майданек, а в сопровождающих бумагах слова о коммунистической пропаганде и кремации исчезли…