Вдруг один юный дерзкий возчик – мальчонка лет тринадцати, в синей рубашке и плотном белом ночном колпаке, – поднялся с места, подкрался к песочным часам трактирщика и незаметно перевернул их, чтобы в буквальном смысле (поскольку пока что вниз высыпалась только треть находящегося в часах песка) скоротать для этого человека время.
Однако нотариус, разозленный увиденным, подскочил и перевернул перевернутое…
Во всяком случае, в романе Жан-Поля «Зибенкэз» (1796–1797) о песочных часах сказано (Зибенкэз, с. 373; курсив мой. – Т. Б.):
Так мы, люди, можем служить для высших существ цветочными часами, когда на последнем нашем одре закрываются наши цветочные лепестки, – или песочными часами, когда в подобных же часах нашей жизни песок высыпался без остатка, так что их перевертывают в ином мире…
Директор театральной труппы Фрэнцель – думаю, еще одно отражение Вальта (или художника вообще). Пари, навязанное ему человеком в маске, – проверка на способность подчинить себе материю повествования. В «Приготовительной школе эстетики» об этом сказано так (,Эстетика, с. 75; курсив мой. – Т. Б.):
Внешняя природа становится каждый раз иной, преломляясь во внутренней, и отсюда это пресуществление хлеба в божественную плоть есть духовный поэтический материал… <…> У материалиста – глыба земли, но он не может вдохнуть в нее живую душу, потому что это глыба, а не тело; нигилист хочет дохнуть животворным духом, но нет у него даже и глыбы.
И далее (там же, с. 201): «Комический поэт, по всей видимости, не остановился бы перед тем, чтобы назвать несчастное сердце – globe de compression [см. с. 390 и комментарий к ней. – Т. Б.] или globulus hystericus [истерический комок] галльской Музы…» «Истерический комок» – название болезни: ощущения тревоги, связанного с будто бы застрявшим в горле комком…
В третьей книжечке мрачно-гротескные приключения первой половины путешествия резко отделены от поездки в Розенхоф, описание которой начинается с нумера 46 («Благородный гранат. Бодрящий день»): «Шум и предотъездное нетерпение романтически оживляли сердце, и казалось, будто ты прямо сейчас въезжаешь из страны прозы в страну поэтов…» (с. 395).
Это пограничье отмечено даже феноменом появления второго солнца (с. 398):
Милое солнце стояло так, что – в это время года – я мог бы подумать, будто сейчас без четверти шесть утра (однако, говоря по правде, было четверть седьмого вечера). Между тем, я видел, что Линденштедтские горы залиты красным светом стоящего напротив них солнца – которое, собственно, если учесть их восточное положение, должно было располагаться над ними.
Объяснение такого феномена опять-таки можно найти в «Зибенкэзе» (Зибенкэз, с. 343; курсив мой. – Т. Б.):
С души Фирмиана судьба сорвала, как садовник с весенних цветов, почти все старые, желтые, блеклые листочки. <…> В душе взошло чудесное солнце, пока на небе всходило другое. В каждой долине, в каждой роще, на каждом холме он сбрасывал несколько давящих колец тесного кокона горестной зимней жизни и распускал влажные мотыльковые крылышки…
Именно в Розенхофе Вальт видит водопад с радугой, видит под струями водопада Вину, и у него вырывается возглас: «Как же велик Бог, Вина!» (с. 425).
«Только одного публичного судью, которого почитает мое сердце, пусть пошлет мне этот год, – хоть бы и предубежденного против меня», – сказано в «Предуведомителе». А в «Грубиянских годах», ровно на границе между третьей и четвертой книжечками, Жан-Поль рассказывает в своем письме о появлении «внутреннего человека» Зрюстрица, уже с нетерпением ожидающего момента, когда он выйдет из дома… Зрюстрица, который, «хотя и не стал ни поэтом, ни врачом, ни философом, но (что, может быть, важнее) вобрал в себя все это» (с. 435).
И еще в этом письме Жан-Поль успевает поговорить с читателями, 9-м номером: заверить их в своей правдивости и объяснить, что он «не властен даже, в возможном случае, что повествование окажется необычно скучным, предпринять что-либо иное для мира и для господина Котта, кроме как почувствовать истинное сострадание к ним обоим, испытать очень сильные угрызения совести, в остальном же остаться стесненным в своих действиях и привязанным к позорному столбу» (с. 440–441).
К вершине Снежной горы («Грубиянские годы», четвертая книжечка)
Якобина
Вульт, как уже говорилось (с. 850), разъясняет брату характер мистических «чудес», случившихся во время путешествия, но самого его больше интересует характер отношений Вальта с Якобиной.
Вспомним еще раз фразу из Жан-Полевой теории сновидений: «Кажимость (Der Schein) должна часто показывать человеку бытие (das Sein), сновидение – показывать день. Столь важную для нас земную игру фиглярски воспроизводят для нас воздушные морганатические феи сна, чтобы мы не переоценивали наш мыслительный и телесный миры». На роль такой феи очень подходит Якобина, актриса и любовница (морганатическая жена?) генерала Заблоцкого, несколько раз пытающаяся соблазнить Вальта. То есть она, видимо, представляет собой четвертый – помимо мозга, духа и подсознания – компонент сновидения: отражающуюся в нем земную жизнь.
Имя Якобина (происходящее от имени библейского Иакова), согласно одной из этимологических версий, означает «обманщица». Якобина лишь имитирует добродетельность, ибо «актриса, после исполнения трудной трагической роли добродетельной женщины, запросто может стать собственным театром aux italiens и пародией на саму себя…» (с. 413); тем не менее, она в какой-то степени является имитацией Вины, ибо отец, директор труппы, выставляя дочь на посмешище своей руганью (с. 388), называет ее Виной. На балу личин Якобина будет носить маску «Рабыни Добродетели», Вина – монахини. В «Приготовительной школе эстетики» Жан-Поль приводит такое противопоставление (Эстетика, с. 301; курсив мой. – Т. Б.):
Вера со своим сонмом духов живет в келье, а не на рынке, – меж людьми боги гибнут. Неверие – порождение не столько времени, сколько места, оно с давних пор жило при дворах, начиная со дворов греческих, римских, византийских и галльских, жило в больших городах.
Несколько по-другому это противопоставление выражено в «Зибенкэзе»: там говорится об «одиноком», который «тоскует по вечной любви, ни разу не утешенный даже ее призраком – преходящей любовью» (Зибенкэз, с. 347; курсив мой. – Т. Б.).
В 9 клаузуле завещания указывается, что Вальт потеряет шестую часть наследства, «ежели соблазнит девицу», и Вульт потом всячески оберегает его от заигрываний Якобины. Но, как ни странно, в «Эстетике» можно прочитать поэтологическое объяснение всей этой истории – в «четвертом предостережении сердцам», которое называется «О чувственной любви» (Эстетика, с. 375–376):
Самый сильный аргумент против того, чтобы расписывать сцены чувственной любви, диктуются не нравственностью, а поэтикой. Вообще говоря, есть два чувства, которые не могут доставить нам чистого и свободного художественного наслаждения, – это омерзение и чувственная любовь, и вот почему не доставляют они нам наслаждения: они сходят с полотна и погружаются в душу зрителя, они созерцание обращают в страдание. <…>
Пожалеем хотя бы актрису, – если не мужа и не отца. Не жестоко ли поступает поэт, выставляя ее на посмешище перед публикой, чего устыдилась бы даже публичная девка?
Одна из сцен соблазнения Вальта происходит в розенхофском парке (с. 416, 418):
Луция рассказывала, как красив сад; и особенно – совершенно голубая беседка в нем, сплошь сплетенная из голубых цветов. <…>
Луция тихо сказала Вине, что в стороне от черной беседки – чуть выше – находится голубая. В этой второй Вальт хотел подождать молящуюся. Но когда он подошел ближе, из беседки весело выскочила Якобина, в шутку набросила ему на голову шаль и, схватив под руку, потянула прочь, чтобы, как она выразилась, рядом с ним, таким милым, насладиться этой драгоценной ночью.
Хотя Вальт даже отдаленно не подозревал, как бесцеремонно и пародийно Морфей случая часто соединяет и разъединяет человека с его судьбой: все же эта проделка, и эта свобода поведения, и такой контраст слишком сильно противоречили его возвышенному душевному настрою.
