День рождения Петера Нойпетера
День рождения Петера Нойпетера – собственно, день рождения самого Петера Готвальта, или Вальта, (в его представлении) как поэта (с. 197–198; курсив мой. -Т. Б.): «Все утро нотариус не мог заняться ничем разумным, а только строил планы, как в такой славный день он станет новым Петраркой или выломанным в сельской местности самоцветом, уже в большой мере отшлифованным на гранильной мельнице города». На дне рождения присутствуют, разумеется, Клотар, и Флитте (воплощение Вальтова тщеславия), и Рафаэла (его «уродливая» в данный момент душа). И, разумеется, Клотар занимает на пиру господствующее положение – как это выражено в теории сновидений Жан-Поля, «он может стать настоящим универсальным монархом этого кукольного и зеркального мира, ввести туда свой код и не терпеть, не слышать никакого иного мнения, кроме своего собственного».
«Внешние памятные таблички», которые упоминает в своей теории сновидений Жан-Поль, тоже находят соответствие в романном эпизоде прогулки Нойпетера с гостями по саду (с. 219): «…к стволам были прибиты – Рафаэлой – белые таблички с короткими надписями, напоминающими таможенные уведомления о чувствах».
Несмотря на то, что в тот же день, на концерте, Вальт переживает первую встречу с Виной, своей Музой (переживает самым искренним образом – так, как это описано, например, в тексте «О смерти после смерти»), это переживание вступает в противоречие с его пошло-вульгарным на данный момент внутренним миром (с. 231–232; курсив мой. – Т. Б.):
…казалось, будто любимая вечная богиня, которая до сих пор была надежно заключена внутри его сердца и дарила его духу блаженство, и святость, и красоту, – будто теперь эта богиня вышла из его груди через рану и стоит теперь, как внешнее по отношению к нему небо, далеко от него (ох! всё является далью, любая близь), и цветет сияющим, внеземным цветением перед его одиноким раненым духом, покинутым ею, но не умеющим обходиться без нее.
Теперь Вина, с прицепившейся к ней Рафаэлой, которая с самонадеянной фамильярностью пожелала двигаться сквозь толпу вместе с ней, направилась в сторону Вальта.
День рождения капельмейстера
Неудивительно, что в тот же день, когда празднует свой день рождения Нойпетер (проекция Вальта), отменяется и день рождения капельмейстера – одной из проекции мастера формы Вульта. Завершается этот день рождения безобразной дракой между итальянскими и немецкими музыкантами – то есть, видимо, между представителями двух описанных в «Приготовительной школе эстетики» и важных для Жан-Поля стилистических школ (см. о них выше, с. 823–824).
Номера 4 и 5: Князья и книжные переплетчики
Это место в «Предуведомителе» звучит так (с. 757–758):
Я запрещаю европейским органам сословного представительства давать мое произведение номеру 4 – любому князю, – потому что иначе он при чтении этой книги заснет, что я… <…> вполне охотно допустил бы: если бы только европейские сословные представительства воздвигли над детьми этого отечества, как arcuccio, закон, чтобы отец отечества во сне не задавил их, как бы он ни переворачивался – на бок, на спину или на живот.
Поскольку сотня книжных переплетчиков – номер 5 – будут брать меня под мышку и в руки, чтобы прочесть на целую неделю раньше, чем обрезать и положить под пресс, – а хорошие рецензенты наверняка поступят наоборот: то хорошим рецензентам придется ждать книжных переплетчиков, читателям – рецензентов, а мне – читателей, так что одна-единственная птица несчастья, Унглюксфогель, натравит нас всех друг на друга и заманит в болото; но кто же может запретить это книжным переплетчикам, если не я, который в этом Сообщении для книжных переплетчиков собственноручно конфискую мою книгу для упомянутых переплетчиков?
С понятием «праздник обрезания» мы встречались при рассмотрении романа «Жизнь Фибеля». Быть может, вина или ошибка Вальта (или злая случайность) заключается в том, что он отнес письмо Вины Клотару – какой-то набросок собственной, незрелой пока книги? – отцу Вины, равнодушному к нему генералу Заблоцкому, что и привело к последующей катастрофе: разрыву между Вшюй и Клотаром, между им самим и Клотаром.
Под князем здесь может пониматься либо генерал Заблоцкий, либо Бог: в «Приготовительной школе эстетики» Жан-Поль говорит, что как-то «посочувствовал Богу, которому приходится терпеть величайшую скуку, выслушивая наши молитвы, речи и песнопения» (Эстетика, с. 331).
Номера 6 и 7: Одноногий и хофцы
«Предуведомитель» на данном этапе с Одноногим вообще не говорит. Что же касается разговора с жителями Хофа, где провел детство Жан-Поль, то в романе этому соответствует поездка Вульта, который чуть не рассорился с Вальтом, в Эльтерляйн, где он встречает Вину и вновь проникается любовью к брату.
Нелепый польский кафтан
Последняя глава второй книжечки называется «Ненависть к людям и раскаяние». Вульт заставляет брата переодеться в кафтан персонажа пьесы Коцебу с таким заголовком – и даже видит в мягкосердечном брате этого самого персонажа, Мейнау. Почему? Потому, видимо, что на Мейнау похож двойник Вальта – его идеал или созданный им персонаж: граф Клотар. Мейнау – лишенный жалости к людям защитник добродетели. В конце «Приготовительной школы эстетики» Жан-Поль излагает предостережения молодым авторам. «Третье предостережение голове» озаглавлено «Человеконенавистничество». Там речь идет о том, что мизантропия вошла в моду: «Ненависти теперь прощается все, любви – ничего…» (Эстетика, с. 369). «Второе предостережение голове» – «О гордыне»: «Но почему мы так переполняемся чувством гордости, если мы философы (не поэты)? Вот почему всякий наивысший принцип позволяет смотреть на людей сверху вниз, потому что принцип заключает их в себе, а не они его в себе» (Эстетика, с. 367–368).
Эти грехи авторов Жан-Поль считает временными и простительными (там же, с. 336; курсив мой. – Т. Б.):
В этом смысле поэзия переживает сейчас юношеское брожение. Но как из неукротимого юноши-англичанина получается мягкосердечный и твердый в своих принципах муж, как в Германии сыны Муз, выходя из университета, стаскивают с себя нелепый польский кафтан, так и теперешние поэтические юноши сбросят с себя длиннополые одеяния, которые до поры до времени кажутся им крылатыми.
Жан-Поль даже делает в этом месте сноску: «Примеров исполнившихся надежд потому я (из уважения) и не называю, чтобы не напомнить о забытых и замоленных грехах таланта».
«Творец и мир творца»: «…над этой мшистой пустыней…» («Грубиянские годы», третья книжечка)
В «Предуведомителе» после достижения вершины Бычьей головы начинается некий новый этап (с. 759, 761–762; курсив мой. – Т. Б.):
Эта строчка – не стих, а только знак, что я побывал там, наверху, и многое сделал: мой паланкин отстегнули, и я с закрытыми глазами забрался в него, потому что хочу осмотреться только на Снежной горе, этом куполе Фихтельгебирге…. Пока я выходил из экипажа, мимо моего лица потянуло эфирным утренним воздухом; он не тяготил меня душным западным дуновением траурного веера, но приподнял веянием знамени свободы… <…>
Я хотел бы, чтобы эти судьи искусства – номер 8 – тоже оказались в моем паланкине и чтобы у меня были их руки… Между небом и землей висит большое кристаллическое зеркало, на которое сокровенный новый мир отбрасывает свои величественные образы…<…>
– В настоящий момент Одноногого (меня) несут через Фихтельзее по двум жердям, которые вместо моста перекинуты над этой мшистой пустыней. Два неверных шага – со стороны гондольеров, несущих меня на плечах, – если они будут сделаны, утопят в болоте Фихтель человека, который там внутри работает над своим Предуведомителем… <…>
Некая незримая рука прикладывает камертон к человеку и его силам – она слишком туго натягивает, она ослабляет струны…
