Похоже, что речь теперь идет об одиночестве творца, о работе подсознания в нем. Об обретенной им свободе от общепринятых (в искусстве) условностей. О радости творчества.
В романе Вальт (в начале третьей книжечки) одновременно мучается, вспоминая о разрыве с Кл отар ом, и радуется примирению с братом (его «сердце празднует свой май», с. 302). Вульт тоже теперь находится в самом благостном расположении духа и говорит о себе (с. 303): «…моя жизнь – книга, полная золоченых миниатюр, ее листы податливы и подвижны… но ведь такова сама золотая фольга, мой мальчик!» Мысль о радости творчества, между прочим, – важный компонент поэтики Жан-Поля (Эстетика, с. 106):
Греческий, более тонкий смысл полагал пристойной перед богом не тоскливую жалобу, место которой не на небесах, а в темной стране иллюзии, – но радость. – Бесконечный может ведь делить ее с конечным существом.
Поэзия должна здесь быть, как именовали ее в Испании, – поэзия должна здесь быть веселой наукой: подобно Смерти, она должна преображать смертных, превращая их в блаженных и богов.
Почти тотчас после того, как Вульт заговаривает о золоченых миниатюрах, к Вальту является Флитте – олицетворение «недели блесток» (медового месяца) поэтического творчества, или Одноногий, как он назван в «Предуведомителе»: еще одна ипостась Вальта.
Флитте, чтобы обмануть кредиторов=критиков, запирается на верху городской башни, объявляет себя умирающим и составляет завещание (его союзником становится «молодой врач по фамилии Шляппке [в подлиннике Hut, «шляпа», намек на «головной» характер происходящего]», который вытаскивал из своих пациентов «смертную сущность и пытался их как-то просветлить»). Вальт же тем временем испытывает некое преображение и отправляется в путешествие (с. 328–329; курсив мой. – Т. Б.):
«Неужто я теперь действительно – в действительности – переживаю этот романтичный, так часто воспеваемый казус: что я люблю?» – спросил он себя. «Что ж, тогда я хочу, – продолжил он (и замерзший мотылек, до сей поры по-зимнему окукленный, далеко отбросил от себя обломки оболочки-куколки, вздрогнул и качнул влажными крыльями), – хочу любить, как никто другой, не боясь ни смерти, ни боли…»
Как раз к тому моменту, когда Вальт (в конце третьей книжечки) вернется из путешествия, Флитте успеет выздороветь: едва приблизившись к городским воротам, нотариус увидит, что эльзасец, «выздоровевший и пышущий здоровьем, как рыба в воде… <…> выглядывает из резонансного окошка» (с. 428).
Поэтому, скорее всего, в третьей книжечке описываются два параллельных процесса: то, что происходит с дневным сознанием, отвечающим за форму (Флитте), и подсознательные переживания Вальта. Подсознательные – потому что в пути его сопровождает (и подсказывает ему, что делать) Вульт, принимающий образы «бандажиста», «человека в маске» и прочих замаскированных безликих персонажей.
Еще не успев покинуть башню Флитте, Вальт уже пугается химер из этого царства Подсознательного (с. 336; курсив мой. – Т. Б.):
С ужасом спускались они по длинной, почти отвесной лестнице сквозь пустую и затхлую шахту колокольни, где ничего, кроме этой лестницы, и не было. <…>
…и ожидание, что при каждом следующем шаге Флитте может испустить дух и, уже как сгусток бледного сияния, пролететь через церковь: все это заставляло нотариуса, как если бы он был боязливым сном, метаться по зловещему царству теней и ужасов, так что он в буквальном смысле восстал из мертвых, когда из узкой башни вышел под открытое звездное небо, где наверху мерцали бессчетные глаза, бессчетные жизни, и в мире по-прежнему все шло своим чередом.
В «Приготовительной школе эстетики» Жан-Поль предостерегает своих современников от увлечения мистицизмом (Эстетика, с. 375):
А для чего нужен этот новый мистицизм в искусстве… <…> если мистика души и сердца безвозвратно утрачены? <…>
Мистика – святая святых романтического искусства, незримый надир земного зенита. Но если бессердечие и невещественность нынешней поэзии не способны породить ничего романтического, то мистика оказывается очень кстати, – вместо вечерних бабочек романтического полумрака лучше выпустить ночных бабочек мистики, другими словами, лучше погрузиться в туманные миражи мистицизма, чем нырять в океан романтизма за жемчужными раковинами. Какое счастливое совпадение – именно теперь философия абсолютного разверзла свои пропасти, бездны, бездонности, а мистическим крыльям все это и требуется, чтобы был простор для полета. Когда сердце не заполняет вселенной и мироздания, не одушевляет и не одухотворяет их, то голова начинает требовать себе такую долю бытия, что даже под Бога подкладывают фольгу…
В конце романа, на балу личин, Вульт скажет брату (с. 619): «Вальсы, которые ты танцевал в этом зале до сих пор (только не обижайся), – всего лишь хорошие миметические подражания: отчасти – движению по горизонтали, как у возничего, отчасти – круто-перпендикулярным передвижениям горняка…» Но, по сути, уже сновидческое путешествие Вальта (в третьей книжечке) строится как чередование двух этих видов движения. Как пешие переходы, от трактира к трактиру, с одной стороны (Вальт – сам себе и карета, и возчик: «Покатайся, Карета, в свое удовольствие», напутствует его перед путешествием Вульт), а с другой – как резкие спуски вниз (спуск с башни Флитте; эпизод с падением ангела, зарывающегося потом под землю, в письме Вульта, и вообще ночные эпизоды путешествия).
Эти два вида движения упоминаются и в «Приготовительной школе эстетики» (Эстетика, с. 337–338; курсив мой. – Т. Б.):
Современный научный дух значителен в своем явлении – прокладывая дорогу вперед, ему приходится сражаться упорнее, чем любому моральному; ведь дух моральный меняется в час, дух научный – ни в век. Духовность в наши дни состоит в стремлении к единству, то есть к духу (ибо только дух есть единство). Правда, это единство, постигнуть которое можно, с одной стороны, с помощью философского расчленения и углубления, а с другой – с помощью поэтического сведения всего в целое, рождает, помимо терпимости ко всем эпохам прошлого, еще и нетерпимость к эпохе настоящего. <…> Отсюда противоречивые знамения времени. <…> Франция, пошедшая ко дну от того, что энциклопедисты пали с небес на землю, разве не вынуждена, коль скоро взгляд в пространства эфира для нее закрыт, вгрызаться в черную, все более мрачную землю, существование которой единственно казалось ей достоверным – доступным на ощупь?
Рассказ о путешествии Вальта насыщен образами, которые связаны с осмыслением им (=Жан-Полем) тогдашней литературной жизни, что начинается уже с фразы: «С проторенной искусством дороги, на которой он увидел целые полчища реформаторов и путевых шаркунов, громко топочущих и стучащих палками, Вальт свернул…» (с. 347).
Я приведу только один пример. О Вальте, например, говорится (с. 368): «Он видел луг – обглоданный скотиной, но лиловый от исключенных из ее рациона ядовитых осенних цветов». В «Приготовительной школе эстетики» мы находим такую параллель к этому месту (Эстетика, с. 330):
Читатель, умеющий читать с пользой для дела, и без того будет правильно обходиться с так называемыми цветущими лугами поэзии, – ведомый тем же инстинктом скот подъедает без остатка питательные травы на осенних пастбищах, но не притрагивается к ядовитому безвременнику (ему предстоит лишь будущей весною принести плоды, – так и поэтическим цветам).
Может быть, дети, которых видит по пути Вальт, – тоже образы его самого. Один такой ребенок, встреченный в трактире, хозяин которого носит имя Карнер («Кладбищенская капелла»), кажется, спасает Вальта (или Флитте) от смерти (с. 363; курсив мой. – Т. Б.):
