– Дело в том, что он терпеть не может, – обратился Вульт к Флитте, – всем известного слова ж…; тогда как я в этом смысле чувствую себя свободнее, чем любой парижанин или эльзасец. И вообще, господин Флитте, я не понимаю, почему люди так стесняются называть своими именами вещи, которым сам Господь когда-то говорил: да будет! Наверняка Он говорил так не ради греха. Можешь ли ты вообще, господин нотариус, забыть (других вопросов я задавать не буду) – даже когда трапезничаешь за столом величайшего королевского двора в Европе, какие только бывают, – что под изящнейшими орденскими лентами скрываются спланхнологии, что каждый из этих изысканнейших вельмож приносит с собой свою… и вместе с ней склоняется в поклоне перед наисвятейшим сердцем государя, поскольку спланхнологию невозможно, как плащ, отдать слуге?.. Уже одно это, по крайней мере, всегда остается моим извинением, когда он бывает слишком суров ко мне, потому что я вытираю писчее перо о внутренний, невидимый отворот сюртука, он же всегда говорит, что сию отвернутую поверхность видит, по крайней мере, дух; в ответ на что я, как уже было сказано, предъявляю ему пуп человечества… Однако шутки в сторону! Поговорим лучше о любви, которая на балу личин определенно не будет отсутствовать. Вечная любовь, полагаю я, длится долго, и даже дольше, чем полагают люди: ибо я не знал бы, зачем любящий клянется в любви, не обещай он тем самым, что сердце его будет гореть так же долго, как каменноугольные шахты под Цвикау, полыхающие вот уже целый век.

– Vive l’Amour! – воскликнул Флитте.

Вульт рассказал теперь, что Якобина, актриса, приехала в город:

– Она тоже сыграет свою роль на балу, а вот ты, Вальт, не играй роль ни первого, ни последнего любовника. Женщины – это дьявольский народ: если они кажутся плохими, то таковы и есть, а если не кажутся, то все равно таковы. И тем не менее я предпочитаю всех Якобин всем недотрогам, которые растягивают в эфире свои небесно-голубые ловчие сети.

Вальт спросил, а что же тогда делать бедной красавице, если ей не помогают ни кажимость, ни явь. Мол, в любом случае преувеличенная стыдливость это сеть – но сеть, натянутая вокруг вишневого дерева, усыпанного сладкими плодами, не с целью поймать воробьев, а чтобы не подпустить их к дереву… Однако язык Вульта, в отличие от львиного, не щадил сейчас никаких женщин.

Вальт, тихо жалея обнищавшего брата, безропотно сносил все его выходки. Для Вульта сторона жизни обратилась в сторону ночи – поэтому он, пребывая в тени, не мог не оставаться холодным и не выдыхать, как другие растения, ядовитые газы. К любви же, наоборот, небесная сфера – как бы ни вращался земной мир – всегда поворачивается восходящими звездами. Подобно мореплавателю на штилевом море, любовь постоянно видит, без всякой земли, как распахивается небо над нею и небо под нею, и вода, которая ее несет, есть просто более темное небо.

Когда Вульт и Флитте покинули комнату, как два друга, Вальт подумал: «Под моим влиянием брат становится всё миролюбивее: даже с эльзасцем он, кажется, помирился».

«Увидимся ночью», – сказал Вульт Вальту утром в день маскарада; и с таким пред-приветствием, будто сняв покров с другого покрова, удалился. Нотариусу в его одиночестве день казался чересчур светлым для прекрасной ночи, из которой и ради которой этот день складывался. За завтраком Вальт скучал по брату, чье пустое жилище казалось еще более опустевшим, потому что встретиться им предстояло лишь вечером, неизвестно в каких обличьях.

Вальт пошел в лавку личин и долго искал личину, изображающую Аполлона или Юпитера; он не понимает, сказал он, почему люди носят почти исключительно уродливые маски. Поскольку Вульт посоветовал ему не приходить в переполненную залу раньше одиннадцати, он, наряжаясь без спешки, из каждого предмета одежды, как из чашечки цветка, извлекал изысканный мед грез. Одевание именно в то время, когда он привык раздеваться, – и вообще позднее бодрствование и шумы в городе и у них дома – окрашивали для него ночной мир в романтические тона; особенно же ему нравилось, что на сей раз и у него самого будет какая-то роль в большой карнавальной игре. Ведь перестук колес катящихся мимо экипажей звучит совсем иначе, когда ты знаешь, что вскоре последуешь за ними, чем когда прислушиваешься к этим звукам, стоя в ночном колпаке возле кровати с пологом!

Выходя из комнатки, он попросил Бога, чтобы и по возвращении нашел ее радостной; на душе у него было как у жадного до славы героя, который отправляется на первую в своей жизни битву. С уютным ощущением – что в двойном костюме горняка и возчика он чувствует себя как дома, но словно бы выглядывает из двух мансардных окошек, – Вальт пронес себя по улице, как носильщики несут паланкин, и едва мог поверить, что, столь восхитительно не замечаемый никем и двудомный, он всеми колесиками своей души катится, куда хочет, как часы в кармане. Из-за того, что выбрал неправильный путь (отчего ему приходилось страдать всю жизнь), он сначала попал в комнату для распития пунша, которую принял за танцзал и куда музыка проникала, как и подобает, издалека, приятно приглушенная. Ничто другое не удивило его так сильно, как то обстоятельство, что, спустившись в эту мерцающую пещеру Бауманна, наполненную человеческими фигурами, он не снял свою горняцкую шапку. Когда Вальт храбро выглянул из маски, прижавшись глазами к ее окошкам, он, оглянувшись, не без удивления увидел множество оголенных лиц, то есть фигур с содранной личиной в одной руке и со стаканом в другой. Что все вокруг черпают влагу не то из Источника здоровья, не то из Орденской чаши, он отнес к обычному для маскарада распорядку, тут же потребовал стакан для себя, а вскоре – поскольку человек в костюме адмирала стал для него правофланговым и образцом – еще один. Вину он не видел, не замечал и признаков присутствия Вульта. Только одна кавалерственная дама из Ордена Рабынь Добродетели проворно обошла вокруг него и очень настойчиво заглянула ему в глазные пещеры. В конце концов она взяла его руку, раскрыла ее и на ладони начертала букву Н; но, поскольку Вальт ничего не знал о таком писчем искусстве далекого или близкого, он лишь сдержанно пожал руку дамы – вместо того чтобы, в свою очередь, что-то написать на ее ладони.

Наконец, поскольку ему захотелось исследовать смежное помещение, он очутился в подлинном гремяще-сверкающем танцзале, полном накатывающих волнами обличий и шляп, окутанных волшебной дымкой. Какое щедрое на порождения небо северного сияния, с бегущими друг против друга зигзагообразными линиями! Вальт поэтически вознесся в горние выси, поскольку он, как при возрождении Земного шара в Судный День, видел здесь смешение дикарей, старинных рыцарей, лиц духовного звания, богинь, мавров, иудеев, монахинь, тирольцев и солдат. Он долго следовал за одним иудеем, который был обвешан вырезками из «Имперского вестника» с требованиями выплаты долгов; прочитал этого человека вдоль и поперек; прочитал и еще одного, который украсил себя предупредительными табличками из княжеского сада, распределив их по подходящим частям тела. Из гигантского парика, полного папильоток, которые обладатель парика разворачивал и раздавал присутствующим, Вальт тоже взял причитающуюся ему бумажку, но не нашел в ней ничего, кроме тривиального восхваления его «чарующих глаз».

Больше всего его привлекал и восхищал скользящий по зале гигантский Сапог, который был обут сам в себя и сам себя с гордостью носил, – пока один школьный учитель с палкой для наказания учеников, похожий на старого отца, не взглянул на него, строго и наставительно качнув головой, так что Вальт совсем смутился и оглядел свою извозчичью блузу, ища какие-то изъяны. Заметив это, учитель покачал головой с еще большим неодобрением, и нотариус, с испугом заглянувший в его грозные глаза, предпочел поскорее затеряться в толпе. Ему было страшно смотреть в эти темные незнакомые зрачки, как в зияющие дула двуствольного пистолета, и принимать на себя столь настойчивый взгляд незнакомца.