Сам же нотариус думал только о танце личин и о средствах, которые позволили бы принять в нем участие. «Ах, если бы мой брат полюбил какую-нибудь любимую, как легко и счастливо мы бы жили! Мы бы тогда все приникали к одной груди, и кого бы он ни полюбил, она стала бы и моей любимой… Однако в теперешней ситуации мне так легко прощать ему всё – стоит только поставить себя на его незавидное место!»
Случайным образом к ним в комнату залетели билеты одежной лотереи. Поскольку Вальт нуждался для маскарада во многих предметах сбруи (седельной и прочей), денег же не имел никаких, а Вульт – и того меньше, но оба мечтали попасть на бал-маскарад: каждый взял по билетику, надеясь выиграть какой-никакой костюм.
Вместе они все-таки наскребли денег на лотерейные билеты, Вульт – со многими проклятиями по поводу их нищеты и заверениями, что дела у него идут так же плохо, как у задницы старой клячи. Он вообще завел привычку при любых лишениях и неприятностях разражаться длинными бранными тирадами в адрес жизни; говорил, например: мол, с учетом того, что все мы пребываем в путешествии к вратам ада, жизнь как таковая сводится к смене рубашек, причем не просто рубашек, а власяниц; и еще: на каждое pis судьба говорит bis; и еще: если тебя лихорадит перед сражением, лихорадка продолжится в лазарете; или он задавался вопросом: не должны ли такие зубы, как у них, получать в качестве жратвы себя же, если больше им кусать нечего, – ведь и мельничные жернова, когда зерна нет, начинают стачивать друг друга… Вскоре он заговорил и о том, что жизнь удобно описывать, прибегая к образам льда: мол, на ледяном поле жизни у человека, помимо холодной кухни и мороженого, имеется еще свой ледовый дворец с хорошим ледником для холодных напитков; и он, когда вокруг поют «ледяные птицы» зимородки, то бишь в горячую пору майских заморозков, даже может прижать к груди этот glacier… «Не могу выразить, – сказал он однажды, одеваясь, – как я хотел бы, чтобы у нас всё обстояло как у дагомеев из Верхней Гвинеи, где никто, кроме короля, не вправе носить чулки, и одновременно – как во Франции при Карле VII, когда в стране никто, кроме его супруги, не имел двух сорочек». – «Почему?» – спросил Вальт. «Ну, тогда нас вполне извиняла бы наша сословная принадлежность», – ответил тот.
Посредством таких излияний Вульт отводил от себя изрядное количество огорчений, но зато подводил некоторые из них к брату, ибо тот считал себя их источником. «Бедность, – отвечал Вальт, – это мать надежды; общайся с красивой дочерью, и тогда ты не будешь замечать уродливую мать. Но я бы с радостью стал твоим Симоном Киринеянином, помогающим тебе нести крест». – «До вершины горы, – откликнулся тот. – А там бы меня прибили к этому кресту». Любовь не знает никакой бедности – ни своей, ни чужой.
Наконец состоялся розыгрыш одежной лотереи, на которую оба брата – уже хотя бы из-за длительности ожидания – привыкли возлагать величайшие надежды (и убеждать себя в их оправданности). Выигрышем для нумера 515 (Вальт) оказался почти полный защитный костюм из противо-подагрической клеенки, так что он пригодился бы любому подагрику, какая бы часть тела у того ни болела.
Нумер 11000 (Вульт) выиграл вполне приличную синюю блузу возчика. Как раз в этот момент почтальон доставил обратно «Яичный пунш», который они посылали в издательство Петера Хаммера в Кёльне, сопроводив многими искренними комплиментами господину Хаммеру (после того как прежде, увы, рукопись была отклонена господином фон Тратнером, с холодным извинением: он, дескать, редко печатает книги, которые не представляют собой перепечатку напечатанных ранее); сотрудник достопочтенного кёльнского почтамта просто сделал пометку на конверте: что во всем Кёльне нет такого издательства, которое носило бы имя Петера Хаммера, да и само это имя наверняка вымышленное.
Если Вульт получал когда-нибудь наилучший повод, чтобы проклинать подземные толчки жизни и, например, задавать себе вопрос, не все ли адские реки, с их льдом и пламенем, ополчились против него, – или чтобы утверждать, что при их с братом судьбе так же уместно создавать поэтические образы, как рисовать радугу на туче саранчи: если ему когда-то представлялась такая возможность, то это могло бы быть именно в момент упомянутой оказии – не попади он сразу из-под ее косого дождя под еще более мощный водосток водопада. Дело в том, что появился эльзасец (но он все еще относился к дождю). Он очень благодарил братьев за их труды в связи с днем рождения – это еще был дождь; а вот потом, когда эльзасец вылез со своим поручением от Рафаэлы, предложившей Вальту для «танца личин» полный костюм горняка, принадлежащий ее отцу (который порой носил его в своей шахточке «Слава в вышних Богу»), когда Флитте скорчил мину «Желаю удачи!», а Вальт – обычную для него благодарственную: тогда-то эти двое и переглянулись, причем с такой благожелательностью друг к другу, что, если не считать нотариуса самым прожженным канальей на континенте, то Рафаэла наверняка еще оставалась возлюбленной эльзасца; так Вульт и длинная туманная пелена, прежде скрывавшая от него суть событий, одновременно, можно сказать, рухнули под струю водопада.
«Черт побери, он любит Вину! – сказал Вульт в себе. – А она, возможно, – его!» Все обитающие в нем дикие духи теперь закипели, словно кислоты, но – под плотно закрытой крышкой, проявляя себя лишь в дневнике. «Таким фальшивым, скрытным, таким чертовски дерзким и безумно претенциозным я себе этого дурака не представлял, – продолжался Вультов диалог с собой. – Что ж! – Клянусь Богом, я знаю, что сделаю, как только полностью удостоверюсь в этом! – Но во время танца личин я таки сорву личину; – этот план осуществится легко, а потом пусть явится дьявол и заберет… Но сперва я хочу, в доказательство моей дружбы к нему, чтобы меня со всей ясностью убедили, причем не кто-нибудь, а она сама. Боже, если этот счастливец узнает, как мне отказали в дурацкую новогоднюю ночь! – Я тогда ему устрою такое… – Ах, дорогой Вульт, но будь хоть на сей раз, именно поэтому – тем более, – укрощенным и тихим, держи под контролем свое речевое устройство и свое лицо, всего лишь до завтрашней ночи!»
Прежние Вультовы заблуждения легко оправдать замечанием, что та же легкость, с какой человек внушает себе, будто он любим, заставляет его поверить, будто и другой любим: Вальт – Рафаэлой. К тому же флейтист, как знаток женщин, полагал, что женщины бывают очень разными и, соответственно, еще более разнятся способы, какими они признаются в любви; сам Вульт признавал лишь один способ, на который можно положиться, и состоял этот способ не в том, что женщина, скажем, бросается тебе на шею или на грудь, а в том, что она попросту говорит: я люблю тебя; «всё остальное, – говорил он, – совершенно об этом не говорит».
Итак, чтобы сдержать данное себе слово о сохранении спокойствия и чтобы хладнокровно и твердо, как Гамильтон, стоять на горячей лавовой корке, вдруг стронувшейся с места: он начал говорить, о чем хотел, и сообщил Флитте, что он и Вальт теперь обращаются друг к другу на «ты». Он очень серьезно посоветовал нотариусу явиться на бал, облачившись в футляр из подагрической клеенки; когда же тот – от своего имени и от имени будущей партнерши по танцам – выразил отвращение к такой оболочке больного, Вульт остался при своем мнении: он, мол, не видит в этом одеянии ничего, кроме необычного маскарадного костюма, совершенно неожиданного. «Впрочем, я не возражаю, чтобы ты влез в костюм горняка и, уже вместе с ним, – в золотоносную шахту наслаждений; но накинь, по крайней мере, на свою кожаную ж… мою блузу возчика», – сказал Вульт. «Если в вечер маскарада, – ответил Вальт, – жизнь и все сословия смешиваются между собой и друг с другом: то две профессии вполне могут встретиться и соединиться на одном человеке». – «Прости, что я употребил это вполне обычное горняцкое словечко», – сказал Вульт, для которого не было большей радости, чем смотреть в смущенное лицо Вальта всякий раз, когда он говорил о culs de Paris, которую именовал anus cerebri Lutetiae (так вообще-то называется начало четвертой камеры мозга) и никогда не выбирал для перевода этого понятия другого слова, кроме упомянутого выше, хотя даже посредственный знаток немецкого языка найдет для него множество парафраз.
