Этот текст, как мне представляется, позволяет кардинальным образом пересмотреть традиционную интерпретацию романа «Грубиянские годы». Нам только кажется, что речь идет о дне рождения Рафаэлы, – на самом деле рождается (пробуждается к новой жизни) Вальт. Через несколько страниц, во время «танца личин» (который может быть его сном, ведь в романе сказано: «Камеры его мозга превратились в четыре маскарадные залы…», с. 604), он скажет Вине слова, свидетельствующие о его зрелости как поэта (с. 616–617; курсив мой. – Т. Б.):
А поскольку он не мог шевельнуть ногой, не пошевелив одновременно и языком, танцзал стал для него увеличенной ораторской трибуной; и, танцуя, он рассказывал Вине: «как здесь даже тело становится музыкой – как человек летает, а жизнь стоит, – как две души покидают скопление людей и одиноко, словно небесные тела, описывают круги в эфирном пространстве вокруг друг друга и в обход правил – как только те души вправе танцевать, которые связаны взаимной любовью, – чтобы в таком искусстве-кажимости гармоничного движения они могли отразить движение духовное». Когда они остановились и Вальт охватил взглядом всю панораму маскарада с ее танцевальными штормовыми потоками, он сказал: «<…> Бал-маскарад – это, наверное, наивысшее, что может разыграть жизнь, подражая играющей поэзии. Как в глазах поэта все сословия и эпохи равноправны и всё внешнее есть лишь одеяние, а всё внутреннее – радость и благозвучие, так же и здесь люди творят поэзию, подражая себе и жизни: древнейшие облачения и обычаи, возродившись, смешиваются с более новыми; дикари из отдаленнейших земель, представители самых утонченных и самых грубых сословий, насмешничающие карикатуры, сиречь всё то, что при других обстоятельствах никогда бы не соприкоснулось, даже разные времена года и религии: всё враждебное и всё дружественное соединяется в один легкий радостный круг, и круг этот, словно повинуясь силлабическому метру, изумительно движется, движется в музыке – стране душ, – в то время как сами маски принадлежат стране тел…». <…>
Вина тихо и поспешно ответила: «Ваше воззрение само по себе есть поэзия…»
Речь вряд ли может идти о подлинном любовном соперничестве братьев, потому что они – части одной личности (демоническая, или творческая, «художественная», – и человеческая); да Вальт почти никогда и не общается напрямую с Виной (явно существом высшего порядка, из иного мира), которую видит лишь в редкие, исключительные мгновения; Вульт на балу формулирует эту мысль (с. 623):
Теперь он получил всё: а именно, ее любовное «Да», обращенное к нему как к человеку-кажимости, как к исполнителю роли Вальта; и посмеялся над подлинным Вальтом, который – будь то в качестве исполнителя роли или подлинности – представляет собой не более чем надежду и ничего, кроме надежды, не имеет…
Но Вульт после «танца личин» уходит (навсегда ли?), а в тексте «О смерти после смерти» сказано (с. 783): «…эта обезьяна при нашем религиозном сознании умирает у ног бодрствующего внутреннего человека…»
Смерть, может быть, действительно (в этом эпизоде романа) имела место – краткая смерть инициационного события. Во всяком случае, в архиве Жан-Поля сохранилась запись (Exzerpte): «Северное сияние – празднующая на небе бал и танцующая душа умершего». А про зал, где происходит «танец личин», когда Вальт только вступает в него, говорится (с. 614; курсив мой. – Т. Б.): «Какое щедрое на порождения небо северного сияния, с бегущими друг против друга зигзагообразными линиями! Вальт поэтически вознесся в горние выси, поскольку он, как при возрождении Земного шара в Судный День, видел здесь смешение дикарей, старинных рыцарей, лиц духовного звания, богинь, мавров, иудеев, монахинь, тирольцев и солдат». Да и Вульт, уже после маскарада, думает о собственной смерти, рассуждая о ней в несколько шутовском духе (с. 628–629):
Вульт, казалось, задумался, и ему в голову пришла новая мысль. «Пусть Он проваливает, трупный маршал, я уж как-нибудь сам запру свой гроб, а ключ буду носить на шее и никого к нему не подпущу, разве что одного или двух добрых друзей. Что же до полного траура и полутраура по мне, то это никого, кроме меня, не касается. Музыка, понимаемая как реквием, на протяжении всего срока траура будет менее всего запрещена, но я настаиваю на тщательном соблюдении траурного регламента. Стульчак должен быть обит черной тканью – соответствующая ночная посудина пусть будет из голубоватой стали, как кинжал; каждая мышь в моем доме должна носить креп – мои папильотки можно украсить траурными кружевами, косичка же пусть будет заключена в траурный футляр… Но это, черт возьми, что такое? Там стою я, собственной персоной, и собственноручно показываюсь себе же. – Погоди, мы прямо сейчас выясним, кто из нас двоих, настоящих “Ты”, – настоящий и самый стойкий».
Тут он нанес себе – и одновременно нотариусу – дюжий удар, от которого и очнулся…
Персонажи романа: Вина, генерал Заблоцкий, граф Клотар, Рафаэла
Вина
Если поискать аналогию образу Вины в «Приготовительной школе эстетики», то такую аналогию, кажется, можно усмотреть в программе второй («Ступени поэтических сил»), в параграфе 7-м, который называется «Образная сила, или фантазия» (Эстетика, с. 79–80, 87; курсив мой. – Т. Б.):
Но фантазия, или образная сила, есть нечто высшее, она есть мировая душа души и стихийный дух остальных сил… <…> Фантазия всякую часть превращает в целое – тогда как прочие силы и опыт только рвут страницы из книги природы, – она все обращает в целокупность… <…> Она словно приближает к разуму абсолютное и бесконечное и нагляднее являет их смертному человеку. Поэтому так много требуется ей прошлого и будущего… <…> не из воздуха, заключенного в комнате, но только из целого атмосферного столба, взятого во всю его высь, может быть сотворена эфирная голубизна неба. <…>
Уже в жизни фантазия являет свою косметическую силу: она освещает своим светом далекое прошлое, изливающееся последними каплями дождя, она обрамляет его блестящей радугой мира и покоя, радугой, к которой нам никогда не приблизиться: она – богиня Любви, богиня Юности. <…>
У гения все силы цветут одновременно; фантазия – не цветок, а богиня Флора: сила сил, она смешивает пыльцу цветочных бутонов, готовя новые соединения.
Начнем с последнего: в романе (в нумере 47) Вина действительно сравнивается с богиней Флорой; о ней и о ее отце говорится (с. 408): «Вина стояла, словно богиня цветов, рядом с красавцем Вакхом».
Вальт впервые видит (повзрослевшую) Вину на музыкальном концерте, «в небесно-голубом, расшитом серебром платье» (нумер 27, с. 231), – и потом случайно обнаруживает это платье висящим в стенном шкафу в доме генерала (нумер 28, с. 257)…
Радуга тоже ассоциируется с Виной, а один раз, однозначно, – и с поэзией (с. 417; курсив мой. – Т. Б.):
Нотариус увидел, как цветные росинки поэзии, до сих пор разрозненно лежавшие на ладони Вины, собираются в радугу и стоят на небе – как первый сверкающий полукруг круга жизни.
Наконец, радуга присутствует и в центральной по значимости сцене с водопадом – в тот момент, когда Вальт впервые осознает свою любовь к Вине (с. 425–426; курсив мой. – Т. Б.):
Готвальт отвел глаза от восточного горизонта и взглянул вверх, потому что странное золотое сияние вдруг легло на зелень воды, – тут он увидел над своей головой, как недвижно парящий водопад вспыхивает под утренним солнцем и превращается в летящий огненный мост, по которому, поджигая его, катится солнечная колесница, влекомая конями. Он быстро опустился на колени, сдернул с головы шляпу, вскинул руки и, глядя вверх, громко воскликнул: «Как же велик Бог, Вина!»
Потом в какой-то момент случилось – никто не понял, как и когда, – что юноша взглянул на деву и увидел: она смотрит на него как-то удивительно, по-новому и очень взволнованно. Его глаза открыли для нее всё его сердце; Вина затрепетала, затрепетал и он. Она взглянула вверх, на дождь из роз и огня, который брызгал на высокие зеленые ели золотыми искрами и утренней алостью; и, казалось, воспарила – просветленная – над землей, и огненно-алая радуга живописно осветила сверху ее фигуру. Потом она снова взглянула на него, ее глаза быстро опустились и быстро поднялись, как всходит и заходит солнце на полюсе, – грохот, возвышающий сердце, и грозовое свечение низвергающегося потока окутывали их двоих шумовой завесой, небесными золотыми крыльями укрывали от мира – юноша протягивал руки теперь уже не к одному только небу, но и к самому прекрасному, что есть на земле —
