Внезапно он услышал Энгельберту, которая советовала ему, раз уж он пытается согреться ходьбой, лучше подняться в дом. Но поскольку такое внимание со стороны постороннего свидетеля сейчас мешало ему: он зашел в расположенный неподалеку домик из коры, где не видел ничего, кроме ночной небесной синевы у себя над головой и луны, светящей в отверстие крыши; и где ничего не слышал, не имел в себе ничего, кроме сладостных слов, слетающих с далеких нежных губ. Он видел, как за этой корой распахивается мерцающая глухомань неба, и ликовал, ибо Новый год, в украшенном звездами утреннем одеянии, предстал перед ним столь величественным и щедрым.

Между тем Вина, мелодичная вестница праздника дня рождения, подходила все ближе, и голос ее звучал теперь громче, а Вульт шел следом за ней – чтобы никому, кроме ночи, не показывать жаркие слезы разочарования, которые из-за флейты он даже не мог смахнуть с глаз. Энгельберта, находившаяся поблизости, указала рукой на спальню сестры и на ротонду из коры, где скрывался Вальт; и Вина решила, что выполнит это указание, если, продолжая петь, спрячется в ротонде: чтобы проснувшаяся подруга нашла там и ее саму, и исполняемую ею весеннюю песню.

В ротонде она нашла нотариуса, устремившего взгляд на луну, пребывающего духом в синем эфире; звуки Ваниного пения, более близкие, и Вультовой флейты, дальние, опьянили Вальта: он теперь был вне себя и вне пределов мира. Собственно, никто, кроме Бога, не понимает нашей музыки: мы исполняем ее так, как глухонемые ученики Гейнике артикулируют слова, и сами не слышим языка, на котором говорим… Вина продолжала петь и потому заменила приветствие английской улыбкой.

Поскольку Вальт тоже не смел ничего сказать, он, как и она, улыбнулся – очень широко, растаяв перед ней в любви и блаженстве. Когда же она пропела красивую мелодичную строчку – «Видишь ли ты во сне, кто любит тебя?» – и так близко к его груди воспроизвела ее потаенные звуки: он опустился на колени, сам не зная, для молитвы или для любви, и поднял глаза на Вину, которую, словно спустившуюся с горних высей новую Мадонну, луна облачила в отблески неба. Она кротко возложила правую руку на его кудрявую голову; он поднял обе руки и привлек ладонь Вины к своему лбу; это соприкосновение расплавило его кроткий дух в огне радости, ведь и хрупкий цветок в роскошную летнюю ночь разбрасывает искры, – слезы радости, вздохи радости, звезды и звуки, небо и земля растеклись друг в друга, образовав одно эфирное море; он, сам не зная как, прижал ее левую руку к своему колотящемуся сердцу, и близкое пение казалось ему, словно он впал в беспамятство, доносящимся из далекого далека.

Флейта остановилась теперь где-то совсем близко, последнее слово песни уже отзвучало. Вина кротко помогла Вальту подняться на ноги; он все еще думал, что музыка продолжается. Тут Рафаэла, радостно-нетерпеливая, ворвалась в домик и бросилась на грудь дарительницы прекрасного утра. Испугалась не Вина, а Готвальт: ибо она всецело превратилась в подругу подруги. Вина сказала Готвальту, который все еще не мог говорить: «Мы ведь увидимся вечером, в понедельник?» – «Клянусь Богом», – ответил он, не понимая, как это может осуществиться. Тут к ним присоединился Вульт и выслушал от Рафаэлы громкие изъявления благодарности, а потом вместе с Вальтом молча покинул странный сад.

В доме, наверху, Вальт горячо обнял брата. Вульт истолковал это как выражение радости, награду за свое участие в утреннем празднике Рафаэлы, – и, в свою очередь, разочек привлек нотариуса к груди.

– Позволь мне сказать, брат… – начал Вальт.

– Ох, позволь мне лечь спать, Вальт, – ответствовал тот. – Только сна я сейчас хочу – но по-настоящему глубокого, темного: такого, где можно снова и снова падать из одной тьмы в другую. Ах, брат, сон, по-настоящему крепкий, разве для нас это не то же самое, что упоительнопросторное озеро – для двужилых существ: например, для угря, который возвращается, изможденный, с жаркой земли и теперь может колыхаться и парить в прохладе, тьме и просторе! Или ты отрицаешь такие вещи и всё, из них вытекающее?

– Что ж, пусть Господь пошлет тебе сновидения, причем самые блаженные, какие только бывают во сне! – сказал Вальт.

В голове Вальта (украшенной цветами) теперь не было ничего, кроме понедельника, когда ему предстояло увидеть Вину – а где, он не знал. Несколько дней спустя Рафаэла через Флору передала ему, что из-за объявленного в стране траура бал-маскарад переносится с понедельника на более поздний срок. Он, изумившись, спросил у девушки: «Как, разве должен был быть маскарад?» Когда чуть позже Вульт хлопнул его по плечу и заметил, что, вероятно, Энгельберта хочет пригласить его на праздник, но из деликатности сообщает ему об этом через сестру, для него будто луч света – или даже звезда – осветил упомянутый Виной понедельник. Камеры его мозга превратились в четыре маскарадные залы; он поклялся, что будет отказывать себе во всем – даже под угрозой голодной смерти – так долго, пока не накопит достаточно денег, чтобы впервые в жизни увидеть этот танец личин и самому принять в нем участие. «Если на мне будет маска, – думал он, – я смогу блаженно танцевать с ней или даже вести ее под руку, в самом деле не задаваясь вопросом, как все это выглядит со стороны». Как бы его растрогало и согрело, если бы он прижал брата-близнеца к сердцу и посвятил в свою тайну! Но сие было невозможно. Боль разочарования слишком глубоко врезала имя Вины и ее «нет» в этот твердый драгоценный камень – Вульт не желал такого терпеть, он предпочел бы сам привести драгоценность в негодность, отшлифовав ее так, чтобы на ней ничего больше не читалось; как человек, движимый не любовью, но самолюбием, не любовным тоскованием, но жаждой мести, он мог бы и умереть, и совершить убийство. После того, как он впал в такое состояние, любому, кроме нотариуса, общаться с ним было очень трудно. Больше всего его раздражало ближнее и дальнее: Вульт проклинал свое жилище и город (первое – еще более или менее сдержанно, второе – давая себе полную волю); город он сравнивал со шлюпом из «Корабля дураков» Бранта – с ложей «К вышнему свету», наполненной погасшими и воняющими настольными лампами, – с костехранилищем для обезглавленных, но без «места для черепов», – с городом для животных, где имеются скотный рынок и зоопарк, изящные кабинеты, в которых выставлены жуки, и несколько мышиных башен; многие из подобных выражений он включил в «Яичный пунш, или Сердце». Вальт же относил все такого рода излияния по поводу города к себе самому, как если бы брат хотел сказать: «Из-за тебя я сижу в этом захолустье». – «Ах, был бы ты счастливее, Вульт…» – сказал он однажды, ничего больше не прибавив. «Ты что-то слышал обо мне?» – раздраженно спросил Вульт. «Только то, что выразил в предыдущей фразе», – ответил Вальт, освободив брата от подозрения, что нотариус знает о его неудачном любовном признании.

Красивая полукомната с аркадским видом на нарисованную для театра деревеньку теперь полностью лишилась прежнего глянца. Флейтист бушевал за стеной – как будто это Вальт мешал ему заниматься музыкой или писать роман, – когда снаружи какой-нибудь славный карлик, будущий тамбурмажор, в скверную погоду, насколько умел, тренировался в игре на барабане; или когда живущий по соседству мясник время от времени резал свинью и та визжала, пока Вульт дул в свою флейту; или ночами, когда ночной сторож таким противным голосом выкрикивал очередной час, что Вульту приходилось по многу раз, в лунном сиянии, через весь парк посылать ему вдогонку сильнейшие ругательства и угрозы.

Кроткое тепло, исходящее от неизменно любящего нотариуса, только способствовало тому, что закваска Вультова недовольства раздувалась все больше; «я тоже на его месте, – говорил себе Вульт, – был бы и агнцем Божьим, и Мадонной, и Иоанном, любимым учеником, имей я то, за что он принимает свою грацию».