И так далее; потому что в дальнейшем по ходу их разговора наблюдалось еще меньше связности и больше огня… Наконец пробил смертный час старого года; и незримое новолуние года Нового вскоре вписало себя – серебряной линией – в небо. Опорожнив окончательно бокалы и старый год, братья вышли прогуляться на улицу, где было светло как днем. Повсюду друзья, возвращавшиеся с дружеских пирушек, обменивались новогодним приветствием, вплетая в него все будущие – утренние и вечерние. За парапетом башни можно было отчетливо разглядеть трубачей – вестников Нового года; Вальт мысленно перенесся на их высоту, и ему показалось, будто оттуда он видит наступающий год – как сгущающуюся на горизонте громадную тучу, полную взвихренных образов; трубные звуки окликали эти образы будущих дней по именам. Звезды стояли на небе, как утренние звезды вечного утра, не ведающего ни вечеров, ни утр; но люди поглядывали вверх, как если бы там, наверху, существовали привычная для них суетливая изменчивость, их колокола, отмечающие каждый час и извещающие о смерти, и немецкий январь.
Пока Готвальт предавался таким чувствам, любимая предстала перед ним, как образ святой, увенчанной звездами; небесное сияние придавало еще больший блеск ее большим глазам, делало более близкими ее нежно-розовые губы. Старый год, умерший в момент рождения Нового, сейчас не напоминал нотариусу, как бывало прежде, о бренности жизни: ведь любовь обращает в сияние всё, даже слезы и могилы; и перед ее лицом жизнь – как заходящее солнце на северных морях в самый длинный день года – лишь самым краешком касается закатной земли, а потом вновь, по-утреннему обновленная, начинает подниматься по небесной дуге.
Двое друзей бродили по улицам под руку, а под конец – рука в руке. Веселость, ненадолго овладевшая Вальтом, уступила место более глубокому чувству. Он часто поворачивал голову и заглядывал в лицо брату. «Мы должны и дальше оставаться едиными, как сейчас», – вдруг произнес он. Вульт быстро зажал ему рот ладонью: «Дьявол может услышать тебя!» – «И Господь тоже», – ответствовал Вальт; потом, густо покраснев и отвернувшись, тихо добавил: «Когда-нибудь, в одну из таких ночей, ты тоже произнесешь: “Любимая!”» – «Как-как? – переспросил Вульт, тоже покраснев. – Это было бы безумием».
После долгого наслаждения светлым пред-праздником братья наконец увидели, как Вина, похожая на белый бутон, вместе с Энгельбертой проскользнула в дом праздника. Надеясь на разработанный им план любовного признания и чувствуя себя счастливым, как астроном, успевший увидеть ясное небо до того, как луна полностью затмилась, Вульт теперь попытался отдалить уши брата от предполагаемого театра любовных действий: он объяснил, что если Вальт будет слушать музыку с некоторого отдаления – расположившись, например, в нижней части парка, – то звуки покажутся ему гораздо более изысканными. «Если же ты станешь заглядывать мне через плечо: это как если бы ты сам пыхтел в отверстие флейты, стоя рядом со мной, – ничего хорошего не получится; и вообще, Вальт, еще неизвестно, что скажет сама героиня сего музыкального торжества, когда увидит двух молодых людей, разбивших лагерь перед ее собственным, кроватным!» – «Если ты так считаешь, не буду спорить», – сказал нотариус и ретировался в холодный сад, где слепящий снег был усеян звездами не менее густо, чем глубокое пространство эфира.
Однако наверху, в доме, события начали разворачиваться не так, как предполагал Вульт, – хотя и не вопреки его желанию. Энгельберта заверила всех, что ее сестра, поскольку ей хорошо знакомы и флейта, и голос, проснется при первых же звуках и всё испортит. «Значит, музыка должна начаться в большом отдалении и потом, нарастая, постепенно приближаться». – «Хорошо, это можно осуществить в парке», – сказала Вина и стала поспешно спускаться по ступенькам. На лестнице, наклонившись к ее близким ушам, Вульт поспешно обговорил с ней подробности концерта – чтобы потом, на безлюдных парковых дорожках, уже не думать ни о чем, кроме своих завоевательных планов. К собственному ужасу он увидел на главной аллее – как немую пороховую ракету, ждущую лишь, когда ее подожгут, – нотариуса, который всей своей довольной физиономией заверял себя и других, что готов к ним присоединиться и помогать во всем. Вина бросила ему радостное утреннее приветствие, потом еще одно, новогоднее, и под конец вопрос: «Не правда ли, всё складывается прекрасно?» – Sta, sta Viator! – воскликнул Вульт и отстраняющим взмахом руки дал брату понять, чтобы тот не трогался с места; нотариус, впав в задумчивость, подчинился: «ведь я, – сказал он себе, – не знаю, какими мотивами он руководствуется».
– Настоящий, глубокий человек и поэт… – начал Вульт.
– Его стихи божественны, – перебила она.
– Но вы ведь запутались, кому из нас двоих приписать их авторство? – быстро спросил он, потому что, как существо вечное и блаженное, теперь не испытывал недостатка ни в чем, кроме времени. – Такая ошибка ни в малейшей степени не заслуживает прощения, а лишь благодарности. Меня сейчас заботит скорее другое, более существенное недоразумение… (Вина проницательно взглянула на него.) Дело в том, что я и он связаны несколькими двусторонними близнецовыми тайнами жизни, которые я никому на свете не открою – за исключением вас, ибо вам я всецело доверяю.
– Я не хочу знать ничего такого, чего ваш друг сам не пожелал бы мне рассказать, – оборвала его она.
Теперь, поскольку разведочная беседа свернула на слишком длинную окольную дорогу и он напрасно раздумывал, как бы замедлить свой шаг, чтобы больше приблизиться к Вине, Вульт внезапно подскочил к одной из лип и прочел с прикрепленной к ней таблички составленную Рафаэлой надпись: «Даже в лунном сиянии пчелы гудят среди этих цветов, собирая мед; ты уже спишь, подруга, а я отдыхаю здесь и думаю о тебе, но видишь ли ты во сне, кто любит тебя?»
– Нам нужно спешить, – сказала она. – Как чудесно исцелился ваш глаз!
– От Амура я с радостью приму всё, и даже отравленную стрелу, но только не глазную повязку; я видел вас всегда, боготворимая Вина, а кто из нас двоих в результате больше выигрывает, это дано знать не мне, а вам, – сказал он с любезнейшим выражением лица.
– Прекрасно, – продолжил он, – вплел поэт в свою песню эту строчку: «Видишь ли ты во сне, кто любит тебя?»
Тут он вполоборота повернулся к ней, тихо пропел, глядя в ее прямодушное лицо, упомянутую строку, для которой именно в расчете на такой случай сочинил музыку, и его черный глаз преобразился в длинную молнию любви. Поскольку Вина молчала и лишь ускорила шаг: он взял ее руку (которую она не отняла) и сказал:
– Вина, ваше прекрасное сердце догадывается, что со мной происходит: я хочу предстать перед вами другим, даже – не сочтите это за чрезмерную гордость – более похожим на вас, чем люди толпы. Я не располагаю ничем, кроме своего сердца и своей жизни; однако и то, и другое посвящены Прекраснейшей.
– Туда, сударь! – тихо сказала она и еще быстрее повлекла его к месту, где они собирались исполнить песню; там она остановилась, взяла и другую его руку в свою, подняла на него глаза, полные бесконечной любви, и на ее безгрешном лице ясно обозначились все мысли – как светлые капли росы на цветке. – Мой добрый юноша, я так же откровенна, как вы, и этим священным небом над нами клянусь, что открыто и радостно призналась бы вам в своих чувствах, если бы любила вас – в том смысле, какой, вероятно, имеете в виду вы. В самом деле, я смело решилась бы на это из любви к вам. Уже сейчас вы причиняете мне боль. Вы нарушили мое утро, и моя Рафаэла сочтет, что я недостаточно радостна.
Вульт – еще прежде, чем она произнесла последние слова, – извлек из кармана части флейты, соединил их и одним только брошенным в сторону Вины взглядом подал беззвучный знак, что пора начинать. Она запела приглушенным голосом, но очень скоро голос усилился и быстро стал таким, каким ему должно быть.
Вальт тем временем расхаживал взад и вперед по главной аллее, чтобы поглядывать на них обоих, – но потом, вдалеке, они как бы растворились для него в лунном сиянии. Наконец он услышал чудную приветственную песню, обращенную к спящей: его собственные слова, однако долетающие из туманного далека; услышал, как его сердце, переселившееся в чужую грудь, говорит бедной спящей, пребывающей наверху в доме (о ней самой до сего момента он думал меньше всего), такие слова: «Просыпайся радостно, любимое сердце!» Он поэтому, искренне желая ей счастья, взглянул на ее окно, чтобы попросить у нее прощения, и пожелал ей всего хорошего, что только могут дать жизнь и любовь, – от всей души сожалея, что именно сейчас ее Флитте находится в отъезде. «Ах, дорогая девочка, – думал он, – представляйся себе с каждым днем все более красивой, даже если это не совсем правда! И пусть твоя мать, твоя Вина… тоже думает так, чтобы еще больше радоваться тебе!»
