Всё это письмо было наполнено иронией, то бишь напичкано похвалами: в начале Вульт уважительно упомянул критику вообще, сравнив ее с необходимой работой каторжан, ибо и критика, мол, состоит из полирования мрамора, шлифования стекол для очков, опиловки брусков красящей древесины и отбивания пеньки для производства веревок; далее он показал, что хотя гениев могут укрощать и приручать только гении, а слонов слоны, критическая блоха вполне годится для того и другого, ибо не отличается от прочих слонов ни обликом, ни размером (если рассматривать ее под увеличительной лупой), – и даже имеет перед ними то преимущество, что ей легче забираться в ухо, наносить уколы и прыгать повсюду; затем тем не менее пояснил, что распространенные ныне попытки читать наставления людям масштаба Гёте так же бесполезны, как если бы солнечные часы вздумали указывать солнцу, куда ему двигаться; затем, не без злорадства, приблизился к самому господину Меркелю, подчеркнув, что тот проявляет себя главным образом по отношению к великим авторам (которые выдерживают его атаки первыми и с наибольшим спокойствием), изливая именно на них желчь и мозговую жидкость: ведь и струю мочи изливают чаще всего на стены величественных общественных зданий, таких как ратуши, оперные театры и церкви (редко – на маленькие частные дома). Вульт выразил удивление, что публика еще не представила себе с достаточной ясностью, каких мук и трудов стоила критику его попытка (предпринятая в «Письмах одной женщине») без чьей-либо помощи оттащить с дороги мертвого коня муз: этот мученик, которого мог бы понять разве что помощник живодера, на протяжении многих дней в полном одиночестве – поскольку любой прохожий из предрассудков считал ниже своего достоинства предложить помощь в таком деле – возился с павшей клячей; наконец, составитель письма воспользовался случаем, чтобы взглянуть на гордого страдальца в благоприятном свете: ведь и сам М. не мог не удивиться и не почувствовать удовлетворение, видя чудовищно гигантские ноги и гигантскую грудь той тени, которую он отбрасывает на плоскую Бранденбургскую равнину при низком положении утреннего солнца Нового времени…

Но поскольку Вульт по ходу дела становится все более язвительным и даже выказывает презрение к оппоненту, составитель настоящей главы полагает, что никакое Кабелево завещание и никакой обещанный за эту главу лабрадор-обманка с острова Сент-Пол не могут принудить его приводить здесь дальнейшие выдержки из Вультова письма; тем более, что и сам Меркель не обнародовал письмо целиком, то бишь не ответил на все высказанные там положения, – и именно этого господина я здесь публично призываю дать свидетельские показания: не содержал ли неопубликованный остаток еще более неприличных нападок и не по тем же ли основаниям, что и я, критик предпочел его утаить…

После этой истории роман был отослан господину фон Тратнеру в Вену: потому что почтовые отправления туда, как объяснил Вульт, оплачиваются лишь половинным почтовым сбором. «Я благодарю Господа всякий раз, когда у меня появляется возможность хотя бы надеяться», – сказал Вальт. Между тем к прежнему рабочему заданию добавилось новое. Книготорговец придерживался того правила, чтобы каждую неделю присылать не больше одного листа корректуры; соответственно, выполнение этой наследственной обязанности очень растянулось по времени. Нотариус каждую неделю совершал хоть и не новые, но бессчетные корректорские ошибки; только в букве «В» он никогда не ошибался, ведь с нее начиналась Вина: его Вера и его Вотще.

Мертвенно-пустынной была бы двойная жизнь братьев, если бы не любовь, заставляющая всех пленников необходимости строить высоченные воздушные замки – в таком количестве, какое они способны заселить! Для молодых нет ничего легче, чем претерпевать бедность (в отличие от стариков, которым легче всего претерпевать богатство); ведь любая любовь – будь ее объектом чье-то сердце или наука – заливает своим искусственным светом сумеречное настоящее и позволяет ему даже в этом искусственном дневном свете казаться столь же радостным, как если бы свет был естественным: ведь и птицы продолжают петь, если ночью зажечь свет, ибо в таком случае они принимают ночь за день.

Вульт теперь решился в новогоднюю ночь совершить – вооружившись флейтой – свою вражескую атаку на сердце Вины. Ему было на что надеяться: ибо из совместной работы так же легко получается общность сердец, как из бухгалтера вдовы коммерсанта – ее новый муж. «Если пара, исполняющая двухголосную мелодию, не придет к единогласию: значит, я в чем-то сильно заблуждаюсь», – говорил он себе. Вальт, напротив, не составил для себя иного плана захватнических действий, кроме нижеследующего: что будет тайком поглядывать на Вину – плакать от радости – подойдет к ней ближе – и, если Господь пошлет ему темный уголок (или другой благоприятный шанс), в блаженном восторге поцелует ей руку, даже наверняка что-то скажет… А до тех пор он говорил ей еще больше всего – но только в печатном виде, на шелке и тончайшей бумаге.

Дело в том, что своими поэтическими публикациями в «Хаслауском вестнике» Вальт снискал полнейшее доверие издателя и тот заказал ему целую партию поэтических новогодних поздравлений, приносивших издательству немалую часть прибыли; в эти листки, охотно раскупавшиеся барышнями, Вальт вложил в качестве пожеланий бессчетное количество яиц (снесенных фениксами, райскими птицами и соловьями), которые позже должна была высидеть судьба; иными словами, мало найдется таких «венков радости», «лун радости», «солнц радости», «небес радости», «вечностей радости», которых он не пожелал бы – на этих открытках из шелка – различным барышням: просто потому, что питал надежду, что из стольких пожеланий хотя бы одно будет куплено кем-то из многочисленных подруг Вины для нее. «А может, купят даже и десять!» – говорил он себе.

Между тем приблизилось и миновало Рождество, но на сей раз из пепла детства не поднялся, как обычно, сверкающий феникс – потому что уже с совсем близкого расстояния сияла навстречу братьям новогодняя ночь, – и наконец началась сама эта ночь: началась со своей вечерней зари, относящейся еще к старому году.

Еще вечером, увидев мерцающий Геспер или какую-то другую звезду, Вульт опять проклял свое положение: что он ничего не имеет, кроме наилучшего шанса, – никаких денег, чтобы ночью сыграть перед юными барышнями роль самого галантного в мире кавалера. «Я хотел бы, как делали не очень хорошие музыканты, вместе с нищенским орденом новогодних попрошаек бродить по домам: я бы тогда выпросил для себя столько милостыни, что сумел бы хоть притвориться богачом», – сказал он. Поскольку Энгельберта попросила его ровно к четырем утра явиться в большую желтую гостиную в связи с известным делом: ночью он, горя радостным предвкушением, отправился с Вальтом в винный погребок, где, как старый друг заведения, еще накануне договорился (это стоило ему только пары изящных пряжек от панталон), чтобы для них поставили на лед уже початую бутылку шампанского, – Вульт, как он выразился, хотел таким образом немного украсить цветастыми обоями руины их собачьей жизни.

Вальту понадобилось полчаса, чтобы осознать: из давно откупоренной винной бутылки винный дух отнюдь не выветрился. Потом они принялись по-настоящему пить – судя по сообщениям, которыми я располагаю, каждый из них; но выглядело это так, что оба, как облака с позитивным и негативным электрическим зарядом, разряжаясь, вспыхивали навстречу друг другу: Вальт чаще разражался шутливыми вспышками, Вульт – серьезными. В любой выборке из их тогдашнего разговора краски так же пестро соседствовали бы друг с другом, как это происходит в нижеследующей, представленной здесь на пробу:

«Чтобы поймать в жизни что-то хорошее, у человека есть так же мало времени, как у ловца жемчуга, чтобы схватить жемчужину: приблизительно две минуты. – Некоторые государственные учреждения специально разжигают вредоносный пожар, чтобы оттаяли замерзшие водяные насосы, с помощью коих они собираются его тушить. – Мы все карабкаемся на зеленую гору жизни только для того, чтобы наверху, на ее ледяной вершине, умереть. – Каждый остается оригинальным, невольно, по крайней мере, в одном: в свойственной ему манере чихать. – Винкельман заслуживает почетного наименования, присвоенного Суворову: Италийский. – Большинство людей втайне верят: Бог существует лишь для того, чтобы были сотворены они, а простирающаяся в эфире часть Вселенной – это лишь мыс их земного туманного моря, или, наоборот, Земля – крайний мыс небесного материка. – Каждый человек для другого человека есть одновременно солнце и подсолнечник: ему навязывают круговое движение, но и он сам является двигателем такового. – Посадить много остроумцев за один стол – не значит ли это смешать много превосходных вин в одном бокале? – Можно ли обстреливать солнце иными ядрами, нежели планетарные шары? – Умереть – значит разбудить себя своим же храпом». —