Тема Вальтова сна все та же: звук и отзвук, первообраз и образ как принцип взаимоотношения между материальным и духовным мирами (с. 630–631; курсив мой. – Т. Б.):
Жила-была вечная Сказка – старая, седая, глухая, слепая; и эта сказка часто грезила. Там, глубоко, в последнем закоулке мира, она живет и сейчас, и Бог время от времени навещает ее, чтобы посмотреть: трепещет ли она еще, грезит ли. <…> Но если когда-нибудь отзвук оборвется, это будет значить, что время уже миновало, тогда вернется вечность и принесет звук; как только всё станет очень тихим, я услышу трех немых, даже Первонемого, который рассказывает себе старейшую сказку; но ведь он и есть то, что он себе говорит.
Первонемой, может, это и есть составитель завещания (или его прародитель), поскольку в архиве Жан-Поля сохранилась такая запись (Exzerpte): «Этим первым признаком сознания стало слово души, вместе с ним был изобретен человеческий язык. Даже немой на протяжении всей жизни, человек был человеком, осознавал себя, то есть язык лежал в его душе».
Тоскующий человек, согласно Жан-Полю, окликает вечность (пусть лишь в сновидческих грезах), а вечность окликает его, и в результате этого взаимного окликания человек становится все более совершенным (с. 632–634):
«В правой стране всё спит, – сказал я себе, – однако любовь видит сны». <…> Но напротив этой утренней зари встала другая утренняя заря: все более возвышая сердце, шелестели они обе, словно два хора, одна напротив другой, проявляя себя в звуках, а не в красках, – как если бы неведомые блаженные существа выпевали радостные песни за спиной у Земли. <…>…то были лишь два тихих звука, умирающих и пробуждающихся друг для друга; они звучали, может быть, так: „ты и я“; два священных, но страшных звука, извлеченных, можно сказать, из сокровеннейших глубин груди и вечности, – как если бы Бог сказал себе первое слово и сам же себе ответил, первым словом. <…»>
Роман заканчивается уходом Вульта, что всегда интерпретировалось как окончательный разрыв братьев (в результате их ссоры из-за Вины). В ответ на свой вопрос о смысле только что увиденного – и пересказанного брату – сновидения Вальт получает такой ответ (с. 634):
«Ты это тотчас услышишь, вслушиваясь в свою постель», – ответил Вульт, взял флейту и пошел, наигрывая на ней, прочь из комнаты – вниз по ступенькам – из дома и к зданию почты. Он уже был на улице, а Вальт все еще восторженно слушал, как говорят с ним удаляющиеся звуки, – не сознавая, что вместе с ними удаляется и его брат.
Но чуть раньше Вульт сообщает брату о своих намерениях (с. 628): «Или я не должен сегодня в три часа отправиться на Остров Мошенников (Spitzbubeninsel), и разве не стоит уже внизу моя оседланная лошадь?»
Если мы обратимся к теории снов, изложенной в «Музее» Жан-Поля, мы найдем там понятие «мошенническое (или: фиглярское) царство сновидений» (das Gauklerreich des Traums) и прочитаем, что «взаимодействие между телесным и духовным ни на мгновение не может прерваться, иначе оно было бы невосстановимым; но разве духовное воздействует лишь через мышление, а не еще и через волю, и через сопротивление?»
И далее (курсив мой. – Т. Б.):
Скорее именно духу, как со-творцу сна, мы обязаны тем, что во сне видим ближайшее будущее, например, отъезд, но не ближайшее прошлое. <…>…когда для нас трепещут все более тихие звуки какой-то удаляющейся музыки, мы уже не можем отличить эти тишайшие, то есть самые далекие, звуки от наших внутренних, то есть самых близких. Слух – это вообще глубина души, а зрение – только ее поверхность; звук заговаривает с глубоко сокрытым порядком нашего Внутреннего и уплотняет дух; зрение рассредотачивает и разлагает его на плоскостях.
В этом сочинении даже появляется образ мозга как врана (курсив мой. – Т. Б.):
Нет такой части тела, для которой возрождение сил было бы более необходимо, чем для самого мозга: он ведь не только служит в качестве духовного повара и врача для всех нервов и, значит, всех частей тела, одновременно как сборщик податей и расточитель, но и является ближайшим и единственным слугой у трона Духа; непрерывным посредником между ним и чувствительными нервами, а также телесным со-работником во всех бесперебойных, обусловленных волей работах «я». <…> Можно предположить, что существуют два вида сновидений: стенические и астенические…
И тут мы не можем не вспомнить доктора Шляппке, который «спас» Флитте на его башне, а позже предоставил свой дом в распоряжение того же Флитте и Вальта (с. 332):
Так вот: среди его кредиторов был молодой врач по фамилии Шляппке, который считал себя невесть какой шишкой, но пациентов имел немного, поскольку вытаскивал из них их смертную сущность и пытался ее как-то просветлить. Этот Шляппке целиком предоставил в распоряжение четырех великих брауновских карточных королев четыре камеры своего головного мозга: Стении он отвел первую камеру, впереди; Гиперстении – вторую; Астении – третью; Гиперастении, как важнейшей из всех, – четвертую…
То, что мы узнали о последних снах Вальта (начиная с момента, когда он, отправляясь на танец личин, «пронес себя по улице, как носильщики несут паланкин»), позволяет по-новому взглянуть на описание ситуации в одной из первых глав, «Конном портрете» (с. 94–95; курсив мой. – Т. Б.):
…а увидел он, что его азартно преследует целое воинство, на повозках и в пешем строю: изрыгающие проклятия паломники, семь белых мудрецов, насмешничающих во всю мочь, и знакомый ему студент [Вульт. – Т. Б.]. Человеческий разум явно очень ненадежный инструмент, ведь иначе во всем, что он планирует, важную роль играло бы предчувствие из прежних времен: что собственное прошлое, которое за ним гонится, не только принудит его совершить переход через Красное море, но и само море тоже стронется с места – потому что разум, хоть и восседает на живом передвижном троне, ничего этого избежать не сумеет.
И еще одно описание этого механизма – из рассказа Вульта после визита Парадизи (с. 498; курсив мой. – Т. Б.):
Не совсем как богатый человек (и еще в меньшей степени – комфортно) прибыл я на почтовых перекладных в Берлин: но не вслепую, а в составе всего нашего “сберегающего деньги сообщества в поддержку едино-персональной проездной платы”. Суть дела заключалась в том, что всегда лишь один из нас записывался как пассажир; он же вносил плату и на глазах у всех садился в почтовый дилижанс. А вот в дороге его неоднократно подменяли один за другим остальные члены сообщества – по принципу “старшинства усталости”, – прочие тем временем двигались пешим ходом по обеим сторонам от дилижанса; так что перед следующей почтовой станцией с подножки всякий раз спрыгивал не тот пассажир, который запрыгивал на нее на предыдущей.
То есть Жан-Поль понимает человека как совокупность разнонаправленных сил. Поэтому обычные интерпретации романа, согласно которым его герой, Вальт, никак не меняется, мне кажутся неверными. Вальт – лишь один из многих факторов единого человеческого характера. В «Приготовительной школе эстетики» об этом сказано так (Эстетика, с. 218):
В каждом человеке живут все формы человеческой сущности, все характеры, и собственный характер человека – это в момент творения непостижимый выбор одного мира из их бесконечного множества, переход бесконечной свободы в конечное явление. Не будь того, мы не могли бы понимать чужой характер, тем более не могли бы угадывать его, а во всех видели бы только повторение своего.
О свадебном застолье Зибенкэза
Остается выяснить последний вопрос: в какой мере завершен или не завершен роман «Грубиянские годы».
