Выходит, что «наследство», о котором идет речь в «Грубиянских годах», подразумевает, скорее всего, наследие поэтической традиции: то наследство, которое готов предоставить таинственный ван дер Кабель (немецкий язык либо «дух повествования») – предоставить тому и в той мере, в какой очередной претендент на роль «универсального наследника» окажется достойным этого дара.
Время и пространство в романе «Грубиянские годы»
Как мы видели (см. с. 837), в конце романа «Жизнь Фибеля» понятие «проповедник» толкуется в иносказательном плане, как обозначение главной миссии поэта. О возродившемся, как Феникс, Фибеле говорится: «церковная кафедра стала для него горой Фавор, на которой он преображает себя и слушателей».
Относительно Вальта мы тоже можем предположить, что он, пережив свое преображение на горе Фавор – или на горе Пилат (см. нумер 64), – стал проповедником именно в этом смысле. Более того, он действительно стал и проповедником, и даже учителем (еще одна требуемая в завещании «наследственная обязанность»), потому что вообразил себя в такой роли и даже составил соответствующий поэтический текст («Счастье шведского пастора», с. 26–30), целиком приложенный к завещанию (с. 29; курсив мой. – Т. Б.):
Пастор одет по-шведски, как и все прочие: на нем короткая куртка с широким шарфом, поверх нее короткий плащ, круглая шляпа с развевающимися перьями и ботинки со светлыми шнурками; конечно, выглядит он, не отличаясь в этом от своих спутников, как испанский рыцарь, как провансалец, вообще как южный человек – по крайней мере, сейчас, когда и он, и его веселые спутники мчатся сквозь изобилие высоких цветов и листьев, за немногие недели вылезших из грядок и из ветвей.
Он, вероятно, может теперь претендовать на наследство (а мы можем начать перечитывать книгу, чтобы посмотреть, как это у него получится), да только наследство Кабеля, скорее всего, пребывает в фантазийной плоскости (с. 13, 15–16; курсив мой. – Т. Б.):
С самого начала к потенциальному полному наследнику моих активов – а к таковым относятся мой сад перед Овечьими воротами, принадлежащий мне лесок на горе, и 11 000 георгдоров, вложенных в берлинскую лавку заморских товаров, и, наконец, оба барщинных крестьянина в деревушке Эльтерляйн с соответствующими земельными участками – я предъявлял самые высокие требования: много нищеты телесной и обилие духовного богатства. <…> Будьте же умным, поэт, и помните о Вашем отце, который подобен некоторым дворянам… <…> чье состояние, правда, заключается, как у русских помещиков, во владении крепостными, но крепостной-то у такого человека один-единственный: он сам. <…>
Я обращаю внимание всех господ – от г-на члена церковного совета Гланца вплоть до г-на книготорговца Пасфогеля и Флитте (включительно) – на то, как тяжело Харнишу достанется всё это наследство, даже если оно не будет весомее, чем единственный подшитый здесь с краю лист бумаги, на котором наш поэт бегло изложил свое любимейшее желание, а именно: стать пастором в Швеции.
Жан-Поль, может, и получил право (как в свое время Предуведомитель) жить в пространстве своего романа – то ли в «доме в Хаслау, на Собачьей улице» (под видом воскресного проповедника Флакса?), то ли в саду или леске на горе – как Фибель, живший после преображения во «фруктовом лесочке». Однако остальные его приобретения ограничатся двумя «барщинными крестьянами», которые в свете дальнейшего разъяснения («но крепостной-то у такого человека один-единственный: он сам») могут быть только частями его раздвоившейся личности (и одновременно его персонажами), Вальтом и Вультом… И еще – одиннадцатью тысячами «георгдоров, вложенных в берлинскую лавку заморских товаров» (то есть, если иметь в виду личность завещателя, скорее всего – некоторым количеством драгоценных словесных или визуально-образных артефактов-метафор, тех самых, что будут использованы в качестве названий глав):
Сей превосходный историк, мне в данный момент еще неизвестный, будет получать от меня, в качестве скромного выражения признательности, за каждую главу по одному нумеру из моего кабинета художественных и натуральных диковин.
После всего сказанного я даже не решусь утверждать, что роман «Грубиянские годы» остался незавершенным: скорее, он имеет разомкнутую, спиралеобразную структуру. Показан некий цикл, который может возобновляться – в принципе, сколько угодно раз. Эта мысль выражена и в завещании ван дер Кабеля (с. 20; подчеркивание мое. – Т. Б.):
Любая воля вправе быть и безумной, и половинчатой, и выраженной через пень-колоду, только последняя воля такого права лишена, но должна, дабы закруглиться и во второй, и в третий, и в четвертый раз, то есть представлять собой нечто концентрическое, включать в себя, как это принято у юристов, и clausula salutaris, и donatio mortis causa, и reservatio ambulatoriae voluntatis. Так и я хотел бы прибегнуть к этому средству с помощью сказанного выше кратко и немногословно.
Цикл этот отражен в четырех «книжечках», соответствующих (условным) весне, лету, осени и зиме и завершающихся описанием некоего инициационного события (посвящения в поэты).
Самая заметная структурная особенность романа – отсутствие или проницаемость (преодолимость) границ между миром реальности и миром фантазии. Причем касается это как пространственных, так и временных границ.
Впрочем, речь скорее идет не о реальности – Жан-Поль, как мы видели, вполне отдает себе отчет в том, что находится в особой реальности романа, – а о материальном мире, если принять во внимание одну из заметок Жан-Поля (Exzerpte): «Hufeland: от амфибий жизнь требует существования одновременно в двух мирах; так же и от человека – в духовном и материальном».
Посмотрим теперь, как меняется хронотоп от одной части романа к другой.
Первая книжечка
Действие романа в основном разворачивается в двух местах: деревне Эльтерляйн и городе Хаслау.
Деревня (сейчас городок) Эльтерляйн и городок Хаслау (сейчас Вилькау-Хаслау) – реально существующие места в Саксонии, в Рудных горах.
Тем не менее на карте Жан-Поля эти места обозначены вперемешку с вымышленными (с. 53–54, 56): «Справа, на востоке, словно высокий окутанный туманом берег, тянулась далекая горная гряда Пестица [вымышленные горы из романа Жан-Поля «Титан». – Т. Б.], слева, на западе, мир мало-помалу стекал вниз, как бы следуя за вечерним красным заревом. <…> Так Вульт спустился в уже осененный тенями Эльтерляйн, где когда-то начиналась эта шутовская, закамуфлированная, сновидческая игра, известная всем под названием “жизнь”…»
Этимологию реальных топонимов Эльтерляйн (Elterlein) и Хаслау (Hafilau) исследователи возводят к словам Altarlein, «маленький алтарь», и Hasel-Aue, «орешниковая долина». Тем не менее в этих топонимах явственно слышатся отсылки к словам Eltern, «родители» (деревня Отчизляйн), и Hafi, «ненависть» (город Злогау). Кроме того, в тексте «О смерти после смерти, или День рождения» упоминается «наша любимая Земля, Эрделяйн (Erdelein)» – уменьшительная форма от Erde, «Земля». По-немецки это звучит очень похоже на Эльтерляйн. Неясно только, имеется ли в виду планета Земля, или планета, созданная фантазией поэта, – пространство данного романа, например.
Эльтерляйн расположен на самой границе, проходящей прямо через дом родителей Вальта и Вульта (с. 40, 42; курсив мой. – Т. Б.):
Дело в том, что Эльтерляйн имел сразу двух господ: на правом берегу ручья жили ленники известного князя, на левом – подданные не менее известного вельможи; в обычной жизни сельчане называли себя просто правыми и левыми… <…>…дом Харнишей оказался построенным над ручьем, так что не только стропильная ферма простиралась над двумя разными территориями… <…>
Готвальт спал, и бодрствовал, и сосал материнское молоко как левый, Вульт же – как правый…
