Теперь он получил всё: а именно, ее любовное «Да», обращенное к нему как к человеку-кажимости, как к исполнителю роли Вальта; и посмеялся над подлинным Вальтом, который – будь то в качестве исполнителя роли или подлинности – представляет собой не более чем надежду и ничего, кроме надежды, не имеет; но Вульт, внутри себя разъяренный, не выказал даже тени благодарности: не проронив ни слова, он закончил танец, после чего внезапно исчез из круга продолжающих веселиться.

Spes долго держалась поблизости от них, благословенная двойным блаженством: желая и себе, и Вине счастья с этим лучшим танцором и полагая, что она уже знает, под какой личиной скрывается он сам, Вальт относил бросаемые ею небесные взгляды целиком и полностью на свой счет. К несчастью, Вальт как раз наливал себе пунш в буфетной, когда закончился скучный английский танец, после которого он хотел обратиться к этим двоим, – и вот теперь Вульт парил в танцевально-любовном признании, а Spes стояла, с цветочным венком на голове и болтающимся под подбородком ярлычком, застыв в пустом ожидании и вынужденно наблюдая за нескончаемым вальсом. Незадолго до того, как танец внезапно оборвался, приблизилась Рабыня Добродетели и потянула Spes за собой в соседнюю комнату. Spes последовала за ней, надеясь на сотню редчайших событий. «Так вы меня больше не узнаете?» – спросила маска. «А вы меня разве знаете?» – откликнулась Spes.

«Закройте на минутку глаза, я отвяжу вашу маску, а заодно и свою», – сказала та. Вальт подчинился. Дама быстро поцеловала его в губы, шепнув: «Да, я вас уже где-то видела…» Это была Якобина. В то же мгновенье генерал Заблоцкий вошел через вторую дверь. «Ну, Якобина, ты опять с надеждой?» – обронил генерал и тут же ретировался. «Что он этим хотел сказать?» – удивилась та. Но Вальт испуганно выбежал, полуголый, в танцевальный зал, не без усилий на ходу прикрепив к увенчанной венком голове сдвинувшуюся маску.

Вину и Вульта он больше не нашел; после долгих, сопряженных с надеждой поисков ему пришлось, так и не поменяв облачение, отправиться домой в качестве Надежды. Так танец личин с его произвольными переодеваниями наконец завершился переодеваниями непроизвольными, но исполненными еще большей весомости.

Вульт, как только у него полностью открылись глаза на слишком дерзкую любовь Вальта к Вине и на ее благосклонность к этой любви, а также на свое поражение, поспешил домой (в груди его кипели дикие потоки всех страстей), чтобы тотчас написать Вальту нижеследующее:

«Только такой смехотворности нам и не хватало, хотя я давно тебя в ней подозревал: что твое так называемое сердце наконец впустит в себя сердечного полипа, которого вы называете любовью, хотя многое в этом так же мало можно назвать превосходным, как и то, что ты искусно скрывал всё от меня. Так что теперь не обижайся, если сам я отправлюсь к черту, а тебя, одного, уступлю твоему ангелу: ведь любви дружба так же не нужна и чужда, как розовому маслу – розовый уксус. Что ж, терпи свой духовно-безоаровый скорбут, пока не пристанешь к зеленому берегу, где тотчас излечишься, – но только вряд ли это будет на Островах Дружбы. О небо! Ради чего мы с тобой вообще были вместе и, как прежние рыцари, скакали на одном траурном и пыточном коне (equuleus), или же пыточном осле? – Неужели лишь для того, чтобы я, на пути к твоему наследству и во благо ему, направлял и поддерживал тебя и твою конягу, не допуская, чтобы кто-то из вас возносился или падал? – Семь наследников знают, причинил ли я им ущерб… И вообще, что такое заблуждающиеся люди, если не небесные тела на Земле, с чьими ежедневными и годичными аберрациями и нутациями ничего поделать нельзя, разве что оставаться при них добрым Цахом, а точнее – Цаховыми таблицами? Ты бы обманул себя, если бы, льстя себе, решил, что я могу придать тебе особую форму – или особый отпечаток – своей головой-чеканом. Я оставляю тебя, каким ты был, и ухожу, каким пришел. Ты тоже не перечеканил меня заметным образом, из чего я могу с легкостью заключить, что ты придерживаешься мнения, очень верного, согласно которому как в царстве духа, так и в царстве тел – ведь блузу возничего носят и на карнавалах, и на реальных дорогах – езда по наезженной колее губительна.

Завтра я отправляюсь в свободный мир. Близкая весна уже зовет меня в просторную светлую жизнь. Выигранные деньги, которые пойдут на оплату моих долгов, я прилагаю к письму; ну и с тем – прощай! Если, брат, кто-то будет нападать на меня или жаловаться, не старайся отразить такие нападки; в самом деле: если кто-то меня ненавидит, я не задаюсь вопросом, станет ли его ненависть на три ступени сильнее; а сколько людей заслуживают, чтобы мы позволили им любить себя? Если исключить меня, то не больше двух, да и то едва ли.

Мы с тобой были совершенно открыты друг перед другом и безусловно друг другу преданы; и так же прозрачны друг для друга, как стеклянная дверь; но, брат, напрасно я, находясь снаружи, разборчивыми буквами пишу на стекле свой характер: внутри, поскольку эти буквы видятся тебе перевернутыми, ты и не можешь ничего прочесть и увидеть, кроме как в перевернутом виде. И так же весь мир, почти всегда, вынужден читать вполне разборчивый, но перевернутый шрифт.

Для чего в таком случае должны мы терпеть муки – друг с другом и друг от друга? Ты, любящий стихотворец и стихотворствующий влюбленный, будешь претерпевать свои грядущие муки так же легко, как птица претерпевает землетрясение; а я свои – так легко, как бичуемый градом зимний ландшафт. Но почему же я был настолько глуп, что ежедневно выпивал на бутылку бургундского меньше, а часто – и на две? Ты не платил мне, чтобы я не пил, а я не платил даже тогда, когда выпивал что-то. Или ты думаешь, что человек, который играет на флейте; который познал мир, и повидал его, и насладился им больше, чем все его родичи; который в Париже или в Варшаве в час ночи, уже после полуночи, выпивал привычную чашку супа и съедал ложку мороженого: что этот человек так же легко пожертвует своим Парижем и своей Варшавой, как ты жертвуешь Хаслау и Эльтерляйном в Нойпетеровой мансарде, которая по размерам даже не достигает квадратуры жертвенного алтаря? А я вот думаю, что был некий Кук, который открыл Острова Дружбы и Острова Общества, а также красивый остров О-Вайхи, жители которого в конце концов, когда этот первооткрыватель и кругосветный путешественник хотел починить свою мачту, убили его и сожрали…

Даже без моей флейты ты обойдешься: потому что однажды (о чем, вероятно, забыл) рассматривал, точнее, слушал как флейту… некий гобой. А поскольку тебе, как ты говоришь, повсюду милее всего самые высокие звуки, ты всегда будешь музыкально-счастливым: ведь на самом деле все кричащие, диссонирующие и гневные звуки, которые можно услышать на улице, как раз и относятся к высоким и высочайшим тонам.

Мои мысли набросаны в диком беспорядке, словно обломки гранита; но я ведь пишу здесь в темноте, только при свете звезд; да и времени у меня нет: место в почтовом дилижансе уже заказано – а ничего еще не уложено; и ты должен узнать, что я стал незримым, не раньше, чем это случится. Вместе с письмами, которые я, надеюсь, буду тебе посылать, до тебя дойдут и те немногие экскурсы, которых еще не хватает нашему “Яичному пуншу”, чтобы он – как крепко склеенный, длиннохвостый бумажный дракон – взмыл в воздух в Лейпциге в последнюю неделю ярмарки.

Живи хорошо, тебя нельзя изменить, а меня – улучшить; поэтому впредь мы будем смотреть друг на друга издали, в обоюдной воздушной перспективе, и каждый из нас будет говорить: “Почему ты вел себя как дурак, а не как агнец?” Но все-таки, Вальт, ты один во всем виноват».

Едва он вложил в это письмо еще и второе содержание, деньги, – и начал спешно упаковывать для перевозки в почтовом дилижансе свой дневник, свои ноты, и записи, и всё прочее, чтобы управиться прежде, чем вернется брат: как услышал его приближающиеся шаги. Прежде чем тот вошел, Вульт бросился на кровать и захрапел ему навстречу, словно горняк-возчик. Вальт приблизился к нему, заглянул – всё еще как Spes – в смугло-полыхающее лицо, полное штормовых сновидений. И принялся тихонько прохаживаться по комнате, выдыхая танцевальные мелодии и подкладывая под них в качестве текста слова любви.