«Дорогой брат, – испуганно ответил Вальт (и выпустил из легких воздух, накопленный в долгом ожидании), – на это я, само собой, могу дать тебе только один ответ: “С радостью”».
«Тогда поторопись!» – откликнулся Вульт, даже не поблагодарив. Вальт промямлил, что торжественный тон брата его, можно сказать, пугает; что он не улавливает смысла такого обмена. Вульт сказал: завтра всё разрешится приятнейшим образом, сам же он вовсе не угрюм, скорее настроен чересчур шутливо… Пока они обоюдно вылупливались из куколок и снова окукливались, Вальт вдруг засомневался: сможет ли он, в дамском маскарадном костюме, станцевать с Виной – дамой – обещанный ему английский танец. «Ох, я так радуюсь предстоящему танцу, – сказал он брату. – Между нами, это будет первый Angloise, который я станцую; но мне еще нужно сообразить, как примирить мое сегодняшнее счастье с новым маскарадным костюмом». Тут прежде сухое лицо Вульта заиграло оживленными гримасами. «Клянусь небом и адом, – воскликнул он, – мне легче было бы чихать, следуя музыкальному такту, или завести руки с инструментом за спину и так играть на моей flûte traversière, нежели тебе – воспроизвести то, что ты задумал! Вальсы, которые ты танцевал в этом зале до сих пор (только не обижайся), – всего лишь хорошие миметические подражания: отчасти – движению по горизонтали, как у возничего, отчасти – круто-перпендикулярным передвижениям горняка; но английский танец, мой друг! и какой? Это ведь будет поистине дьявольская пляска, даже не ирландская… А ты подумал о своей даме – как она поникнет, покраснев от стыда и мертвенно побледнев, словно женская ипостась Рыцаря печального образа, словно страждущая носительница твоего креста, если ты хоть раз споткнешься, плюхнешься на землю, устремившись вниз подобно хвостатой комете?.. Однако всё это можно великолепно уладить, чего я и хочу. Толпа увидит только, что Возничий способен сбросить личину и исполнить этот танец всерьез. Потому что я сам станцую Angloise в твоем костюме. Меня даже в Польше признавали танцором; что уж говорить о здешних краях, где из польских танцоров можно встретить разве что медведя».
Вальт на две или три минуты потерял дар речи, потом медленно произнес: «Дама, которую я имел в виду, – Вина Заблоцкая; это ей я, по твоим словам, до сих пор доставлял неудобства. Но поскольку она уже пообещала танец моей маске, то как ты собираешься оправдать в ее глазах меня и такой обмен?» – «О, в этом-то и заключается наш триумф! – сказал Вульт. – Но ты не догадаешься, как я поступлю, раньше завтрашнего дня». После он открыл брату, что именно сегодня играл в «фараона» и выиграл так много, что Вальт должен принять от него золотую монету – как малость, годную лишь для дальнейшего размельчения; хотя бы ради того, чтобы ему, пока он будет среди зрителей, нашлось, чем заняться: в желудочной комнате; Вульт еще посоветовал брату, принявшему теперь обличье Spes, не вступать в общение ни с какими женскими масками – иначе, мол, одна добрая надежда легко может обратиться в другую.
Вечерняя звезда Вальта мало-помалу вновь засияла в полную силу; и, помогая брату облачиться в полунагрудник, он, заглянув ему в очень серьезное лицо и глаза, горячо сказал: «Будь радостней! Радости – это человеческие крылья; больше того – крылья ангелов. Сам я сегодня слишком опьянен всем происходящим, чтобы достаточно деликатно высказать тебе мое пожелание: люби еще больше людей, не только одного меня».
«Любовь, – возразил Вульт, – если воспользоваться твоим флейтовым языком, – неизменно остается болью: либо сладкой, либо горькой; это всегда ночь, в которой ни одна звезда не взойдет без того, чтобы не зашла другая, за моей спиной; а вот дружба – день, где ничто не заходит за горизонт, кроме солнца, заходящего один-единственный раз; но тогда сразу наступает кромешная тьма и является дьявол…
Если же говорить серьезно, любовь – это райская птица и птица-пересмешник – феникс из рассыпчатого пепла, когда нет солнца, – любовь хотя и женского рода, но у нее, словно у козы, рога и борода, супруг же ее, как ни странно, дает настоящее молоко[12]. Впрочем, по сути неважно, что тот или иной человек говорит о любви и что ему возражают: ибо правдиво всё, что говорится о ней, – в одно и то же время… Итак, я венчаю тебя цветочным венком и облачаю в то, что ты и так имеешь: в Spes. Войди же в танцевальный зал через мою дверь, как я войду через твою, – наблюдай за происходящим, молчи и пей один бокал за другим!»
Вальт, когда вошел в зал, почувствовал себя так, будто каждый, глядя на него, догадывается об обмене личинами и под второй оболочкой распознает его ядро легче, чем распознавал под первой. Некоторые дамы заметили, что у Надежды теперь под венком белокурые волосы вместо прежних черных, – но решили, что она просто поменяла парик. Шаги Вальта тоже были теперь мельче и женственнее, как и приличествует надеждам.
Однако вскоре он забыл и себя, и зал, и вообще всё: потому что Возничий Вульт без околичностей поставил Вину, которую узнал каждый, во главе исполнителей Angloise и, к изумлению самой танцовщицы, сперва вместе с ней искусно набросал в уме рисунок танца, а потом, как некоторые живописцы, начал писать картину ногами – только используя более крупные декоративные штрихи. Вина удивлялась, поскольку была уверена, что перед нею Возничий Вальт (чей голос и настрой Вульт, вопреки опасениям Вальта, вполне правдоподобно воспроизводил, прячась за личиной, чтобы в нем не распознали лжеца, который лишь выдает себя за нотариуса).
Позже, уже в конце, Вульт – поспешно протягивая Вине руку, выполняя «перекрестия» и по ходу летящего танца направляя свою даму то вперед, то назад, – стал ронять с губ все больше польских звуков: всего лишь дуновения речи – наподобие заблудившихся, развеянных над морем мотыльков с далекого острова. Как редкое в пору бабьего лета пение жаворонков – так звучал для Вины этот язык. Пламя радости вспыхнуло за ее полумаской. Что Вина мечтает от односложного Angloise вернуться к вальсам, оставляющим возможность для речи, дабы выразить партнеру свое восхищение и радость не одними только радостными взглядами: всё это прекрасно видели Вультовы глаза, отнюдь не радостные.
Это свершилось. Однако дуновение похвалы его талантам, которые так долго оставались скрытыми, привело к тому, что вновь развернулся только один из них: скромность. Он, сказал он о себе в лучших традициях польской риторики, лишен светского лоска и простодушен, как мало кто из нотариусов; и по праву носит имя Готвальт, то бишь «Пусть правит Бог!» Однако сердце у него горячее, душа чистая, а его жизнь – это тихая поэзия; и он, как уже говорил во время первого вальса, приемлет танец личин в танцевальном зале Земли с охотой и радостью: приемлет целиком, начиная с балета земледельцев и пастухов и кончая танцем с оружием и танцем смерти.
Поскольку теперь вторая часть музыкальной пьесы погрузилась, как в глубокие воды, в ту мечтательную избыточность, которая вернее, чем любые adagio, поднимает сокровеннейшую почву мечтаний наверх из морских глубин – и поскольку все люди и все огни летели и вихрились – а опьянение полнозвучием вновь облачало облаченных в них самих, Вульт сказал, не прерывая полета, но по-польски: «Широколистными цветочными гирляндами шелестит вокруг нас радость. Почему же, Монахиня, я здесь единственный, кто непрерывно умирает, ибо нет у него неба и нет земли? ведь одна ты для меня и то, и другое. Я хочу сказать всё: я с воодушевлением приму и боль, и радость – так неужто ты превратишь Готвальта, того, кем правит Бог, в Покинутого Богом? О, подай мне знак, но только словесный! Только твой язык готов я признать высшим судом; пусть, Монахиня, он станет мечом для меня, когда повернется!»
«Готвальт! – потрясенно выдохнула Вина, которой было трудней, чем ему, подчиняться прихотям танца. – Как может человеческий язык быть этим? И вправе ли вы так мучить меня и себя?» – «Монахиня, – настаивал он, – произнесенный звук пусть станет для меня мечом!» – «Жестокий, – ответила она тихо, – вы применяете ко мне более жестокие пытки, принуждая молчать, чем другие – чтобы заставить говорить».
