С. 760. …в «Кандиде»… «Кандид, или Оптимизм» (1758) – повесть Вольтера.

…у Фосса… Иоганн Генрих Фосс (1751–1826) – немецкий поэт и переводчик, филолог-классик. Его переводы на немецкий язык «Одиссеи» (1781) и «Илиады» (1793) имели большое значение и для Германии, и в целом для Европы XVIII века.

…magister sententiarum… Магистр сентенций (лат.). Такое прозвище получил богослов и философ-схоласт Петр Ломбардский (ум. 1160) – по названию его самого известного произведения «Сентенции в четырех книгах».

…за наши 39 статей… Имеется в виду англиканский символ веры «Тридцать девять статей», принятый в 1563 г.

…и 50 Дигест… Имеются в виду «Дигесты» (от лат. Digesta, «собранное», «приведенное в систему»), составленные по приказу византийского императора Юстиниана I в 530–533 гг. Они состоят из 50 книг, включающих в себя более 9000 извлечений из трудов авторитетных римских юристов.

…Regeldetri… Тройное (золотое) правило (нем.: искаженное заимствование из франц.).

С. 761. …все отклонения от небезызвестных Тома Джонса и Клариссы… «История Тома Джонса, найденыша» (1749) – роман английского писателя и драматурга Генри Филдинга (1707–1754). «Кларисса, или История молодой леди» (1748) – роман английского писателя Сэмюэля Ричардсона (1689–1761).

…Гёте в своей «Ифигении»… «Ифигения в Тавриде» (1788) – драма И. В. Гёте.

…Клингер в своей «Медее»… Фридрих Максимилиан фон Клингер (1752–1831) – немецкий поэт и драматург; с 1780 г. на русской службе, генерал российской армии. Автор, среди прочего, драм «Медея в Коринфе» (1786) и «Медея на Кавказе» (1791).

…Фихтельзее… Искусственное водохранилище (площадью около 10,5 га) в поросшей лесом седловине между горами Оксенкопф (Голова быка) и Шнееберг (Снежная гора), в общине Фихтельберг.

…по двум жердям… Ср. в «Приготовительной школе эстетики» (Эстетика, с. 367): «Поэту естественно сделаться философом, философу – поэтом; теперь сразу привязывают два каната, один, натянутый слабо, и другой, натянутый сильно, как поступают канатоходцы».

Замок юноши, чьим крестильным именем, Эрнст, мы, пожалуй, удовлетворимся, покоился на лоне большого английского сада, а тот, в свою очередь, – на лоне некоей гордой равнины, полной горных вершин. Там-то и должен был быть красиво отпразднован день рождения Эрнста: его матерью, мною и – если она успеет приехать к завтрашнему дню – его невестой; никто против этого не возражал, кроме самого праздничного святого. Я его так называю, потому что он часто говорил: он, мол, ни за что не согласился бы стать каким-то святым покровителем или даже Марией, если бы ему пришлось в день своих именин выслушивать на небе, от людей, неприятные восхваления и трубные звуки; хотя у Всесвятейшего – или, правильнее сказать, у Единственного Святого – дела в этом смысле обстоят еще хуже. Прямо-таки с жесткостью эгоизма по отношению ко всему враждебному мог Эрнст нападать на дружественное и атаковать его; день рождения, говорил он, если речь не идет о чужом дне рождения, есть совершенная глупость. Не осуждайте юношу! Истинная юная дева для вас – святая, почему же истинный юноша – не святой? Оба они – невинные возвышенные дети, у которых только после лиственных почек распускаются и почки цветочные. Юноша опьянен жизнью, и потому он пылает (как и тот, кто посредством физического опьянения возвращает себе юношеское): его щеки и сердце горят от мужества, но одновременно и от нежнейшей любви. Человеческая натура наверняка заключает в себе глубоко укорененное добро, потому что именно в обоих состояниях опьянения, которые удваивают ее и ставят перед увеличительным зеркалом, в ней обнаруживается, вместо увеличенных недостатков, лишь самое прекрасное и лучшее в зрелой форме, а именно – цветок и плод, любовь и мужество.

Прекрасно-строптивый юноша, который, как обычно бывает с юношами, ничего не знал о своем завтрашнем дне рождения, завтра – благодаря прибытию невесты и одновременно празднованию его праздника – должен был неожиданно для себя перенестись в новый светлый мир; мы с ним разговаривали до глубокой ночи, но разговоры в канун праздника и в священный вечер, замыкающий некий отрезок жизни, легко становятся серьезными. Мы нечаянно опять вернулись на наше старое запыленное поле битвы; он утверждал: во втором мире человек снова умрет, и в третьем тоже, и так далее. Я возразил, что надо говорить не второй, а иной мир: ведь после того как раскрошится наш телесный дом из коры, чувственный жизненный путь будет завершен; надежду на новую чувственную жизнь (то есть как бы ее повторение в более высокой октаве) нам просто подсовывает наша фантазия, которая строит и поддерживает свои миры только руками пяти чувств – и мы рассуждаем, как китайские татары, которые обеспечивают своих умерших домами и утварью из золотой фольги, веря, что наверху всё это станет настоящим; в особенности же мысль о внеземном странствии души – ее последовательном вселении в различные тела на других планетах – не выдерживает никакой критики, что следует уже из сказанного на странице 106 «Кампанской долины».

Эрнст предъявил мне всё чисто-синее звездное небо перед нами, миры которого Страшный суд нашей смерти сплавит воедино, так что из всей их запертой бесконечности для нас останется открытой только одна-единственная звездочка – Земля. Я ответил: такой вывод, правда, необязателен – поскольку нам известны не все пути познания, помимо наших пяти, и поскольку мы, слепорожденные, хотя и потеряем солнце из-за смерти наших чувствительных нервов, но можем вновь обрести его благодаря пробуждению нервов зрительных; но даже если это и так, мы просто окажемся отрезанными от упомянутых миров, как сейчас отрезаны от многочисленных тысячелетий до нас. Если бы звезды висели ближе к нам (и как земные массы), или если бы мы видели, кроме звезд наверху, одновременно и звезды внизу: тогда мы бы вряд ли поддались надежде на такое небесное переселение народов и не возлагали бы наши самые священные упования – в смысле их направления – на чисто метафорическую высь… Кельтское небо из облаков и теперешнее, из миров, разнились бы для нас только в плане величины, да и вообще греческое небо лучше, ибо оно включает в себя теневой сновидческий нижний мир.

Эрнст таинственно ответил, что имеется абсолютный Верх, который выражается в победе над силой тяжести, в свободе, и что пламя и корневые отростки ищут аверс и реверс нашего земного шара. – Против моего неверия в возможность вторичного воплощения и становления человеком он направил вопрос: а возможны ли вообще без такой веры познание и нравственное поведение – «Вы, конечно, имеете в виду бренных существ? – уточнил я. – Потому что для существ не-бренных все это, само собой, возможно» – а если это возможно в будущем, то почему вообще нужно исключать первое, здешнее существование? – И потом, полное устранение из нашего телесного мира немыслимо, поскольку его должна, будто бы, осуществить смерть, а она, подобно сну и обмороку, хоть и изменяет, но не отменяет этот мир для духа; и если даже мозг – это клавиатура духа, то духу и после разрушения мозга остается тело, посредством которого и в котором он был разрушен; тем более, что никакая сила в Универсуме не теряется. – «Универсум – это тело нашего тела, – продолжал он, – но разве наше тело не может, в свою очередь, быть оболочкой какой-то другой оболочки, и так далее? Для фантазии было бы понятнее, если бы ей позволили изобразить дело так, что, поскольку всякое увеличение, которое мы видим в микроскопе, отражает истину, но только остается слишком маленьким[15], наше тело есть странствующий органический колосс и структурированный мир; это особое мироздание, полное струящихся кровяных шариков, полное электрических, магнитных и гальванических токов: особый Универсум, универсальным духом и богом которого является “я”. Но как душа мотылька взрывает одну оболочку за другой – оболочку яйца, несколько гусеничных оболочек, оболочку куколки – и наконец вырывается на свободу, с красиво окрашенным мотыльковым телом: также и наша душа, возможно, прорывает мышечный, потом нервный покров и все же поднимается ввысь, с эфирным сверкающим оперением. Уже здесь горный воздух, напитки, болезнь часто приуготовляют для нее более разреженную стихию, где ей легче, с поднятыми крыльями, плыть, наполовину порхая над волной; тогда почему бы ей не летать и не поспешать, когда она окажется в вышнем эфире, облаченная в белый невестин наряд второй жизни?» -