Теперь он все дальше продвигался по поверхности пруда, то бишь выходил в открытое море, в ледовое, чтобы быть ближе к любимой. Но после того как она несколько раз описала круги почти вплотную к нему – и его цветы радости, вымахав в полный рост, заколыхались вместе со всеми своими широкими листьями, – слуга Заблоцкого срезал их, возвестив: «Карета подана». Этот гордый лакей превосходно напомнил Вальту об общественном положении Вины и о собственной его дерзости.

После бегства трех девушек Вульт, взяв брата под локоток, вывел его на лед и сказал:

– Любое удовольствие – самоубийца, и хватит об этом. Но найдется ли более плешивая пара бедолаг, чем я и ты вместе взятые? Ведь если и сыщется пара бродячих псов, которые позволяют трем ангелам, томящимся от жажды, целый вечер носиться по воде всухую – потому что не могут наскрести у себя в карманах (или в комнате наверху) столько мелочи, чтобы предложить упомянутым ангелам хоть что-нибудь прохладительное, помимо льда (созданного продавцами из лавки), на котором те катаются: то, воистину, эту пару образуем именно мы. Ах, почему мы с тобой не можем – в случае, если погода испортится, а экипаж не приедет, – запрячь муху в какую-нибудь таратайку, наподобие той кареты с пассажирами и почтальоном, которую смастерил один парижский умелец: в таком миниатюрном размере, что одна-единственная муха могла тянуть всё?.. Впрочем, в остальном вечер был приятным…

– Ну конечно! Еще бы… Однако, наверняка… так же мало, как я в этот вечер думал о телесных удовольствиях, думали о них… возможно… и эти великодушные создания! Женщина испытывает страдание или радость; мужчина – только страдания, радости… Смотри, сказанное мною хорошо согласуется с надписью на табличке, висящей вон там, на дубе…

– Это липа, – перебил его Вульт.

– Ну да, – согласился Вальт, – я умею распознавать растения только в книгах… Так вот, на табличке написано: «Прекрасная женская душа, подобно пчеле, всюду ищет лишь цветение и цветы; грубую же душу, как и осу, интересуют исключительно плоды».

– Ну и, помимо плодов, бычья печень, что подтвердит тебе любой мясник.

– Ах, – продолжал Вальт, – все сегодня так радовались, и особенно – благодаря тебе! Признаюсь откровенно, сегодня мне впервые представился случай узнать тебя как поистине светского человека: свободного, находчивого, дерзкого, сглаживающего все шероховатости. – Затем нотариус особенно похвалил любезное поведение брата в отношении Рафаэлы.

Вульт отблагодарил его… подшучиванием над ней. Суть его насмешек сводилась к тому, что женщины подобны глазам, которые кажутся столь нежными, чистыми и чувствительными к любой пылинке… однако вылечить их можно лишь с помощью сурьмяного блеска, кайенского перца, медной водки и других сильнодействующих едких веществ… Флейтист намеренно периодически подпускал какую-нибудь умеренную шутку в адрес Рафаэлы: чтобы отпугнуть брата от огорчительных признаний насчет его любви.

Мало-помалу оба погрузились, кротко и глубоко, в тишину выпавшего им счастья. От сверкающего настоящего для них ничего не осталось, кроме неба наверху и сердца внизу. Флейтист, оглядываясь назад, измерял путь до Ваниного «я» и находил, что уже до половины прошел его; ее благодарность, бросаемые ею взгляды, ее приближение, попытки уклониться от Рафаэлы: всего этого вполне хватало, чтобы оставить ему – относительно новогодней ночи, когда он намеревался решить всё одним взмахом волшебной палочки, – прекраснейшую надежду и еще большее тоскование. Но как раз второе было в его глазах чем-то более драгоценным и редким, чем первое: Вульт благодарил Бога, когда ему случалось несказанно тосковать о чем-то, – так сильно, видимо, тосковал он по самому тоскованию. Впрочем, лишения и страдания, претерпеваемые из-за любви, уже сами по себе – удачи и радости; они даруют утешение, а сами не нуждаются в нем, – подобно солнечным облакам, которые как раз порождают солнечный свет и разгоняют земные облака.

На Вальта же (чьи поэтические соловьи издавали опьяняющие трели в его теплом и ароматном Эдеме) божественные звезды и счастливый брат произвели слишком сильное впечатление; он поклялся себе, что не вправе долее скрывать, маскируя листвой, от раскрывшегося перед ним друга именно самое святое место в своем сердце, где воздвигнут памятник Вине в виде одного-единственного небесного цветка. Поэтому он, особо не раздумывая, пожал брату руку и заглянул ему в глаза (предпосылая такую увертюру стыдливой исповеди о самом дерзком своем желании), чтобы прощупать почву и подготовить Вульта; после чего начал так:

– Разве не должен человек быть таким же открытым, как небо над ним (я имею в виду, что оно умаляет всё ничтожное, а всё великое – еще более возвеличивает)?

– Меня оно что-то не особенно возвеличило, – ответил Вульт. – Но давай останемся в тени; иначе мне, проходя мимо, придется читать все изречения о чувствах, пришпиленные к деревьям. А я – хотя после более близкого знакомства с Рафаэлой она не могла не предстать передо мной в ином свете, чем прежде, – по-прежнему ненавижу, когда внутреннее насильственно выворачивают или переворачивают, превращая во внешнее, как если бы речь шла о двойственных зоофитах. Когда какая-нибудь барышня заводит разговор о «прекрасной женской душе», мне хочется бежать прочь, потому что к таким душам она явно относит и себя. Да и вообще, у каждого найдется так же много сердец, которые можно открыть и раздарить, как у какого-нибудь князя – табакерок; между прочим, и первые, и вторые украшены портретом дарителя, а не получателя дара. Это – именно общий случай! И так далее! Но я теперь обращаюсь к тебе: способен ли ты, с учетом твоей и нашей деликатности, сделать известными для других, во всех деталях, наиболее священные области своего сердца – эту самую внутреннюю и самую жаркую Африку, – начертив их топографические карты?.. Совсем иначе, брат, обстоит дело с озорными выходками любви… просто скверными шутками… днями рождения Ветхого Адама: всё такого рода дикое мясо, наросшее на сердце (или, если воспользоваться языком врачей, такие экстравазаты, или, на языке знатоков канонического права, такие Экстраваганции), – короче, все случаи, когда ты ударялся в сильный разгул, хоть мне сейчас трудно поверить, что ты на это способен, – ты можешь без вреда для себя открыть мне. Но только не любовь, связанную с настоящей влюбленностью, – подумай об этом, по крайней мере, на случай будущих подобных казусов. Ведь человек, пусть и превосходный, которому ты расскажешь о своем любовном пыле и о той, на кого этот пыл направлен, даже не будет знать (как бы он ни хотел проявить радостное участие к твоим радостным переживаниям), как ему вести себя по отношению к упомянутой тобою персоне. Точно так же как ты? Но тогда разницы между вами вообще не будет, и в конце концов ты сам начнешь выражать ему свое недовольство… Или – совершенно незаинтересованно, но выказывая величайшее почтение? Тогда тебя будет раздражать и стеснять, что он смотрит своими гипсовыми глазами в твои – повлажневшие, но полыхающие пожаром. Этому превосходному человеку придется проглатывать каждое слово, которое не выглядит как изумленное «О» по поводу твоей любимой: прекрасное слово-гласная, которое, когда оно звучит из чьих-то уст, может уподобляться как кругу, так и нулю… Вы двое – или вы трое – всегда будете ощущать неудобство, оказавшись рядом. Ибо мужчина всегда больше стыдится перед другим мужчиной любви, чем брачных уз: потому что когда речь идет о ситуации брака, двое друзей скорее найдут тему для разговора, возбуждающую взаимную симпатию, – смогут, например, жаловаться друг другу на своих жен, и так далее.

Вальт промолчал; а чуть позже улегся в постель, в это царство грез, и закрыл глаза, дабы видеть всё, что делает его счастливым.

На сладкие плоды и розы, которые они выращивали на незащищенной от ветров стороне своей жизни, опять подул резкий ветерок, то бишь господин Меркель, который с подлинным пренебрежением отослал назад их роман, сочтя, что если Вальтова часть еще более или менее сносная, то Вультова – не просто безвкусна, но представляет собой перепев мелодий кукушки Жан-Поля, которые и сами по себе (не говоря о подражании, этих часах с кукушкой) достаточно скучны. Такой отзыв вывел флейтиста из себя, и он до тех пор изучал все критические листки этого сам-себе-редактора, выискивая там несправедливые суждения, злобные выпады, ошибочные заключения, промахи и ошибки, пока не смог – воспроизводя известный прецедент – предъявить ему в письме ровно столько претензий, сколько упреков в повторениях предъявили в свое время Делшно[11], в связи с его homme aux champs: а именно шестьсот сорок три.