Вульт же, напротив, легко сочинил и песню, и музыкальное сопровождение к ней: ибо в бескрайнем эфире музыкального искусства всё может летать и кружиться – даже тяжелейшая Земля или легчайший свет, – не встречаясь и не сталкиваясь друг с другом.
Поскольку, как известно, стихотворение Вальта полностью напечатано в его романе, лишь с отдельными незначительными изменениями (в таких местах: «Проснись, любимая, утро сияет, твой год восходит»; далее: «Спящая, слышишь ли зов любви, видишь ли во сне, кто любит тебя?»; и наконец: «Твой год да станет сплошной весенней порой, а твое сердце – цветком в этом долгом мае»), – я буду исходить из того, что эти стихотворные строки всем знакомы.
Теперь трудность состояла лишь в том, чтобы передать ноты и текст Вине. Вальт предлагал множество – в принципе пригодных – средств и путей к этому (один глупее другого), но Вульт отвергал всё, потому что, как он выразился, когда барышни устраивают облавную охоту, мужчине не надо ничего делать – только спокойно стоять наготове, чтобы тотчас выстрелить, когда они выгонят на него дичь.
Между тем ничего так и не было сделано: Вина понимала в сводническом искусстве и в искусстве пользоваться отмычками так же мало, как сам Вальт. Наконец в парке сгустились светлые декабрьские сумерки: там, где уже метлой очистили от снега длинное озеро (собственно, узкий пруд) и где позже, когда луна резко прочертила на белом фоне каждую тонкую древесную тень, три первопричины всего этого не только исчезли в ближайшей ротонде – красивом домике из коры, удивительно напоминавшем, благодаря отверстию в крыше, римский Пантеон, – но и почти тотчас вывели оттуда друг друга на заледеневшее озеро, потому что внутри все трое просто надели коньки: Вина, и Рафаэла, и Энгельберта.
«Божественно! – воскликнул Вальт, увидев, как они помчались по льду. – Божественно летают эти образы: словно миры – друг сквозь друга и один вкруг другого; какие повороты, какие змеящиеся линии!» В этот момент Энгельберта, живописно воздев руки, издали приглашающе махнула им пальчиками. «Беги туда с твоим нотным листком и будь там внизу человеком! – сказал Вульт Вальту. – Черт возьми, они совсем не против того, чтобы мы к ним присоединились». – «Невозможно, – ответил Вальт, – если принять во внимание сумерки и правила деликатности!» – «Но для пары сапог, я надеюсь, место на озере еще найдется?» – снисходительно спросил Вульт и спорхнул на три ступеньки вниз, чтобы, не церемонясь, откомандировать одного из продавцов Нойпетеровой лавки за парой коньков для него, которые, как он предполагал, в лавке наверняка найдутся.
Вальт спрятал священный листок, полный музыки и поэзии, в месте, которое казалось ему более подобающим, нежели карман сюртука: а именно там, где этот листок родился, то бишь под жилетом, у сердца. Внизу, возле озера-пруда, он долго стоял, склонившись в поклоне, пока мимо него скользили благодарительницы (потом снова разъехавшиеся в разные стороны): потому что не мог бы открыть им, какую часть своей спинной триумфальной арки готов уделить для каждой.
Но какая же раскручивающаяся сила жизни вырвалась – в лице Вульта – на лед, и как этот дух носился над водою, над замерзшей! Сперва быть то кометой Вины, то ее блуждающей звездой, то звездой, именно сейчас падающей, – с этого он начал; прикрывать ее, шахматную королеву, от любой другой королевы – в качестве слона ли, коня или ладьи; лететь стрелой Амура – всякий раз, как она становится Амуровым луком; не… сдаваться… когда она хочет лететь быстрее, чем он, но превосходить ее до тех пор, пока сам не окажется превзойденным, – и потом с тем большей легкостью завершить соревновательный полет двойной победой: таково было искусство, посредством коего этот красивый, воспитанный всем миром человек утверждал свою ценность в непринужденных позах и изменчивых фигурах.
Вальт, остававшийся на берегу, как кулик-песочник, был вне себя от радости и звучно бросал в сторону прекрасных парящих узоров танца увесистые венки, сплетенные из столь правильных и искусных слов, что любой наблюдатель поклялся бы: мол, нотариус и сам танцует. А еще он внятно упомянул трех граций; «которые, – откликнулся Вульт, – танцуют если и не вокруг Венеры, то вкруг ее супруга; так чего же нам не хватает, господин Хартли, чтобы стать тремя мудрецами, – кроме числа?» Правда, несмотря на овладевший им восторг, Вальт не мог не сетовать – на себя и на свою участь кулика: ибо кружиться на льду ему было бы ненамного легче, чем какому-нибудь военному крейсеру. Наверное, гнетущее влияние низкого происхождения никогда не ощущается так болезненно, как во время совместно отмечаемых праздников: потому что из-за нехватки должного воспитания человек не владеет такими искусствами радости, как танец, пение, верховая езда, различные игры, умение говорить по-французски.
По отношению к Рафаэле Вульт вел себя как любезнейший – на всем пруду – кавалер: он делал ей комплименты по поводу ее фигуры, будто созданной для этого танца (во что и ему, и ей легко верилось, поскольку она в самом деле была выше Вины на несколько дюймов), – и даже врезал или вписал коньками в ледовую корку, как в кору дерева, букву R, с которой начинается ее имя.
Она, однако, принимала его избыточные любезности, не отвечая ему тем же: возможно, потому, что он не умел вполне скрыть таящуюся под любезностью насмешку и потому что она, как ревнивая подруга Вины, неохотно смотрела на его руку, которую он так часто протягивал той. Вульт перепрыгнул – или переехал – через это препятствие. Энгельберте он сказал: «Давайте играть во влюбленных». – «Пока мы на льду, я согласна», – ответила та; и оба принялись, обмениваясь быстрыми репликами, поддразнивать друг друга своими принятыми для видимости ролями: он – с дерзостью дворянско-великосветской, она – с купеческой и женской. «Если бы только я знала наверняка, – казалось, думала Энгельберта, – что он в большей мере странный упрямец, чем нищий шут: тогда можно было бы продолжить эту игру».
Пять раз уже Вальт вспоминал о своем музыкальном листке, который собирался отдать Вине, и четыре раза забывал об этом, когда Вина, как всё его будущее, пролетала мимо берега, где он стоял, или даже бросала на нотариуса цветочный взгляд, о котором он потом слишком долго грезил. Наконец он сказал конькобежке: «Два “да” – рядом с вами». – «Я вас не вполне поняла», – улыбнулась она, приблизившись, и снова ускользнула прочь. Он прошел несколько шагов по берегу навстречу ей, катающейся на льду. «Ваше желание стало и желанием другого», – сказал. «А что с музыкой для флейты?» – спросила она, убегая. «Музыка и текст у меня при себе, но не просто на сердце», – ответил он, когда она снова приблизилась. «Чудесно!» – воскликнула она, разворачиваясь, и засияла от радости.
Вульт подлетел, словно ревнивец, и спросил: «Листок уже у нее?» – «Я трижды очень внятно намекал ей, – ответил Вальт. – Но, разумеется, она не может – женщины так не поступают – просто остановиться передо мной». Вульт, не скрываясь, вытащил свою флейту и сказал громко, чтобы слышно было на всем пруду: «Господин Харниш, вы ведь спрятали у себя мой нотный листок? Теперь я хочу поиграть». Нотариус (повинуясь скорее братнину взгляду, чем словам) протянул ему требуемое. Приблизилась Вина; «Сумеете ли вы, – громко сказал Вульт, передавая ей ноты, – в этом лунном свете следить по партитуре за мелодией, которую я буду играть?» Доверчивая барышня мило взглянула на него и перевела посерьезневший взгляд на бумажный лист, ибо Вульт уже начал играть… На волоске случая висело теперь все новогоднее утро – правда, не как дамоклов меч, но как цветочная корона. Все же человек попеременно то возмущается, то ликует из-за одного и того же волоска: просто потому, что в какой-то момент этот волосок удерживает над его головой и роняет на нее меч, а в другой – царскую диадему.
Вина долго, про себя, читала на листке ноты, совсем не соответствующие тому, что играл Вульт, – пока наконец не поняла и не исполнила его конечное намерение. И как же она тогда полетела вслед за флейтой, чтобы выразить свою благодарность взглядами, – и мимо того места на берегу, где стоял Вальт, чтобы взглянуть и на него тоже, – и потом, радостно, по холодной поверхности озера: потому что ее дружеские желания были так прекрасно исполнены и эта ночь ни в чем больше не нуждалась, кроме как в первой ночи будущего года. Какие ликующие взгляды бросала Вина на свою подругу и на звездное небо! К тому же еще и флейта носилась вокруг и, словно шест для прыжков, переносила нотариуса от земного льда к ледяным эмпиреям неба… Все были счастливы, Вульт особенно, но Вальт – больше всех. «Ах, приятель, не одолжишь ли ты мне, – спросил Вульт, приблизившись с довольным лицом к брату, – парочку двойных луидоров, всего на два часа?» – «Я?» – ошеломленно переспросил Вальт. Но тот уже покатил дальше, продолжая наигрывать радостную мелодию, – чтобы, как предводитель хора со своей музыкой сфер, то предшествовать кружащимся на льду небесным телам, то следовать за ними. Если искусство звуков, властно вторгающееся со своим поэтическим миром даже в жестко устроенную повседневность, вдруг находит для себя совершенно открытый и подвижный мир: то там вместо землетрясения сотрясается небо и человек становится таким, как Вальт, который ходил по берегу вокруг пруда с немыми благодарственными молитвами и громкими возгласами радости и всякий раз, когда флейта выговаривала мир его сердца, создавал этот мир заново еще более просветленным. Он собирал все чужие радости, как теплые лучи, в фокус – в своей тихой теперь душе. Он позволял небу, цветущему белой кипенью звезд, свисать ветвями в эту малую соловьиную игру, луна же тем временем ткала гобелен из своего святого сияния и образа Вины… Эта луна, говорил он себе, в после-полуночную ночь Нового года будет стоять на небе почти такая же, как сейчас, а я буду слышать не только флейту и свои мысли, но и ее голос. Звезды утра уже заискрятся… и я под звуки этой будущей музыки подумаю: «В радостный вечер катания на коньках я и помыслить не мог, что меня ждет такое блаженство».
