Не правда ли, знакомые по текстам Жан-Поля образы? Фантазия, «обольщенная и обольстительная девчонка»; богиня, чей образ-портрет она «набрасывает»; и даже «ангел света» (имя Энгельберты, сестры Рафаэлы, означает «сияющий ангел»). Характерное (и для Жан-Поля) сочетание Фантазии и Здравомыслия – как ее (=Фантазии) госпожи. В «Приготовительной школе эстетики», в главе о «многообразии сил гения», всё это описано так (Эстетика, с. 87; курсив мой. – Т. Б.):
Первый феномен – рассудительность (Besonnenheit). Она на каждой ступени предполагает равновесие и спор между действием и терпением, между субъектом и объектом. Но есть высшая рассудительность, – она раздваивает и ссорит сам внутренний мир, – ссоря, делит надвое, на Я и его царство, на творца и мир творца. Божественная рассудительность отличается от обыденной, как разум от рассудка (оба вида рассудительности рождаются от разума и рассудка). Обыденная суетная рассудительность всегда обращена наружу, она в высшем смысле всегда пребывает вне себя, никогда не при себе; у тех, кто так рассудителен, всегда сознание сильнее самосознания, ибо последнее предполагает, что человек узрит сам себя, – он одновременно будет виден себе целиком, в двух зеркалах, повернувшийся к ним, отвернувшийся от них.
У Жан-Поля мы видим пары: трактирная служанка Флора и Вина; служанка Вины Луция и Вина; актриса, а потом «Рабыня Добродетели», Якобина и Вина. Может быть, и у Стерна проходящие через весь роман образы дам и их служанок суть воплощения все той же первой дамы, чей портрет был изначально нарисован для Йорика фантазией (Фантазией-служанкой), – во всяком случае, так мог прочитывать этот роман Жан-Поль (позаимствовавший оттуда – для своей Якобины – эпизод с покупкой Йориком перчаток у парижской гризетки).
Но вернемся к той главе в романе Стерна, которая называется «Щекотливое положение». Йорик, задержанный в дороге каменным обвалом, вынужден остановиться на ночь в гостинице, куда приезжает и незнакомая ему дама со служанкой. Хозяин может предоставить всем троим лишь две смежные комнаты – одну, продуваемую холодным ветром, и вторую, с двумя узкими, расположенными впритык другу к другу кроватями. Дама и Йорик вступают в переговоры [Стерн, с. 134–135):
…по завершении их были окончательно установлены все статьи соглашения между нами, которому мы придали форму и вид мирного договора… <…>
Со стороны дамы поставлено было условие, и она на нем настаивала, чтобы после того как Monsieur ляжет в постель и будут потушены свеча и огонь в камине, Monsieur не произнес ни одного слова всю ночь.
Но Йорик никак не может уснуть [Стерн, с. 135–136):
– Ах, Боже мой! – вырвалось у меня -
– Вы нарушили договор, мосье, – сказала дама, которая спала не больше моего. <…>
Но fille de chambre[20], услышав, что между нами идет пререкание, и боясь, как бы за ним не последовало враждебных действий, тихонько выскользнула из своей каморки и под прикрытием полной темноты так близко прокралась к нашим кроватям, что попала в разделявший их узкий проход, углубилась в него и оказалась как раз между своей госпожой и мною -
Так что, когда я протянул руку, я схватил fille de chambre за —
На этом роман Стерна обрывается (или заканчивается).
Вульт – в «Грубиянских годах» – похоже, вспоминает этот эпизод (в нумере 27, с красноречивым названием «Друза шпата со Снежной горы», с. 246; курсив мой. – Т. Б.):
– Ну, я не постесняюсь, – ответил нотариус, – признаться по крайней мере тебе, моему кровному брату, что для меня все еще немыслимо, чтобы благородно одетая красивая женщина могла забыться и предаться греху; другое дело – крестьянка. <…>
Тут флейтист, будто одержимый изумлением, начал подпрыгивать прямо в комнате, молотить руками, как мотовило, кивать головой и выкрикивать вновь и вновь: «Благородно одетая!» Остается пожелать, чтобы читательницы если и не оправдали, то хотя бы извинили его неприличное изумление, задумавшись о щекотливых положениях, в которые он наверняка попадал во время своих дальних путешествий…
Нечто подобное этой сцене происходит и на балу личин, в сцене встречи Вальта и Якобины (с. 624):
Незадолго до того, как танец внезапно оборвался, приблизилась Рабыня Добродетели и потянула Spes за собой в соседнюю комнату. Spes последовала за ней, надеясь на сотню редчайших событий. «Так вы меня больше не узнаете?» – спросила маска. «А вы меня разве знаете?» – откликнулась Spes.
«Закройте на минутку глаза, я отвяжу вашу маску, а заодно и свою», – сказала та. Вальт подчинился. Дама быстро поцеловала его в губы, шепнув: «Да, я вас уже где-то видела…» Это была Якобина. В то же мгновенье генерал Заблоцкий вошел через вторую дверь. «Ну, Якобина, ты опять с надеждой?» – обронил генерал и тут же ретировался.
«Быть с надеждой» – немецкое идиоматическое выражение, означающее «быть беременной».
Эпилог 2: Родовспомогатель
В романе Жан-Поля в самом деле дважды идет речь о родах: в нумере 42 («Жизнь») появляются «скачущий на лошади врач, спешащий к роженице, – мчащийся вслед за ним тощий деревенский цирюльник, прихвативший мешок с инструментами» (с. 371); Вальт видит их и почти сразу же – «разделяющую погодные зоны гору» (с. 373). И потом, когда во время недели блесток Вальт – за Флитте – оплачивает счет «врача, оказывающего вспоможение при родах» для «бедной Биттерлихши» [ее фамилия, Bitterlicb, значит Горемычная] (с. 475):
«Эта женщина пребывала и пребывает до сих пор в самом жалком положении, какое только можно вообразить; и ведь она даже не красива!» – пояснил Флитте.
Эти персонажи, больше в романе не упоминающиеся, приводят на память рассказ о рождении Тристрама Шенди в романе «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» Лоренса Стерна: скачущий на лошади – к роженице – доктор Слои; слуга Обадия, посланный позже за забытым доктором «мешком с инструментами»; тугие узлы на веревке, которыми стянуто отверстие мешка и которые позже окажутся узлами повествования…
Но дело в том, что Тристрам Шенди, о рождении коего идет речь в этой книге, – вовсе не человек, а… «гомункул (The Homunculus)», который «создан той же рукой, – повинуется тем же законам природы, наделен теми же свойствами и способностью к передвижению, как и мы» и «на взгляд разума, при научном подходе к делу, признается существом, огражденным принадлежащими ему правами» (Тристрам Шенди, с. 7). Возглас отца Тристрама – «Господи Боже!» – «разогнал и рассеял жизненных духов (the animal spirits), обязанностью которых было сопровождать ГОМУНКУЛА, идя с ним рука об руку, чтобы в целости доставить к месту, назначенному для его приема» (;там же). Именно это существо, еще не родившееся, а лишь рассказывающее о своем рождении («…и если бы не то обстоятельство, что мне необходимо родиться, прежде чем быть окрещенным, то я сию же минуту рассказал бы читателю, как это произошло», там же, с. 54), – литературный персонаж как гомункул, то есть искусственно созданная живая личность, – именуется в начале «Тристрама Шенди» так, как можно обратиться к маленькому ребенку: «столь юный путешественник, паренек мой» (so young a traveller, my little Gentleman); Жан-Поль тоже прибегает к похожему наименованию, в «Предуведомителе» (с. 758–759; курсив мой. – Т. Б.):
Я мог и не упоминать, что, достигнув Фихтельберга, хочу поговорить – письменно – с моим дорогим Хофом, находящимся в Фогтланде, поскольку могу устно болтать на тамошнем наречии и поскольку мой собственный паренек родом оттуда (mein eigener Kerl daraus her ist). Мое желание, или цель, в таком произведении, как это, состоит и будет состоять в том, чтобы этот умудренный днями и годами город мог наслаждаться сном, который я хочу нагнать на него в сей книге жесткими гусиными перьями, на перинах из мягкого пуха той же птицы…..
