Когда его брат выходил из дому, вечерняя заря как раз стояла на небе и на вершине Снежной горы – этого буга корабля Авроры, этого вечного отблеска весны.

А над самим домом уже перемещалась четвертинка луны, которая вскоре начала, оказавшись недалеко от зари и одновременно с ней, забрасывать в его комнатенку маленькие красочные пятна и лучи света. «Если зима не является для людей всего лишь длинной – полярной – утренней зарей весны, – сказал он, поднимаясь из-за стола, – то я действительно не знаю, что она такое». Весь этот день, начиная с полудня, полнился весной; а теперь, в вечерний час, даже раздалась вдруг соловьиная трель, будто проникшая из какой-то внешней цветущей рощи в его внутренний лесок. За соловья Вальт принял еврейского мальчика, стучавшегося в дверь соседнего трактира. Но это незначительная ошибка, поскольку Филомела, которая нам поет, собственно, сидит и гнездится не в каком-то ином месте, а только в нашей груди! Быстро, словно по волшебству, крутые каменистые склоны, обуживающие его жизненную ситуацию, покрылись плющом и цветочками. Луна теперь ярче светила в комнату; Вальт встал и принялся расхаживать в ее тихом сиянии, то ли грезя, то ли неслышно молясь: ему казалось, будто эти прямые лучи поднимают и поддерживают его… и будто он должен окутать каждый заурядный предмет, в комнате или на улице, праздничной драпировкой, чтобы небо даже и на земле соприкасалось только с небесными вещами. «Так уже было однажды», – нараспев повторял нотариус, имея в виду тот вечер, когда он в лунной тишине несколько раз прошелся мимо Ваниной комнаты. Продолжая напевать что-то себе под нос, Вальт сымпровизировал следующий полиметр:

«“Любишь ли ты меня?” – каждое утро спрашивал юноша у любимой; но она, покраснев, опускала глаза и молчала. Она становилась всё бледнее, и он повторял вопрос, но всякий раз она заливалась румянцем и молчала. Однажды (она уже лежала на смертном одре) он пришел снова и спросил, но движимый только болью: “Так любишь или нет?” – И она, сказав “да”, умерла».

Пением он загонял себя все глубже в свое сердце – время и окружающий мир исчезли – он, как умирающий мотылек-подёнка, сладко играл в светлых лучах луны и среди лунных пылинок; но тут вернулся повеселевший Вульт и принес сообщение, что Вина снова дома, однако тотчас замаскировал ценность этой новости – для него самого – вторым, забавным сообщением (над которым много смеялся): что он, как он рассказал, по дороге зашел к сапожнику, чтобы спросить, неужели тот вот уже четырнадцать дней подряд не может отыскать день пятнадцатый, чтобы совершить реабилитацию, палингенезию, петерсеновское «восстановление» его сапог (так, увы, некоторые господа выражают простую мысль: поставить новые подметки); однако сапожника дома не застал, а встретил только на обратном пути, и тот почему-то все время сворачивал вправо, на затененную сторону, – пока Вульт, долго читавший ему проповедь, не заметил наконец, что те сапоги, что послужили исходным текстом для проповеди, сапожник сейчас имеет при себе, то бишь на своих ногах, и в них-то как раз и расхаживает, чтобы еще больше стоптать их, прежде чем начнет чинить. «Разве сама эта забавная история, к тому же напичканная аллюзиями, не имеет такой же ценности, как лучшая пара сапог?» – «А что в ней такого особенного?» – откликнулся Вальт. «Почему, – спросил, вдруг смутившись, Вульт, – ты так странно выглядишь? Ты без меня грустил?» – «Я блаженствовал, а сейчас блаженствую еще больше», – ответил Вальт, но не стал ничего объяснять. Высочайший экстаз, как и боль, настраивает на серьезный лад, и человек в таком состоянии – это безмолвный мнимый труп с побелевшим лицом, однако внутри он переполнен неземными грезами.

Наутро нотариус ничего не ждал с таким нетерпением и с такой уверенностью, как появления запыхавшегося слуги, который срочно призовет его к писчему пюпитру генерала. Однако ничего подобного не появилось. Человек среднего ранга уверен, что вышестоящие потому стоят на более высоких ступенях государственной лестницы, чтобы им было легче обозревать нижестоящих; между тем сам он прилепляется взглядом не столько к голове поднимающегося вслед за ним, сколько к заднице поднимающегося впереди; и так поступают все, будь то наверху или внизу. Средние сословия не могут поставить в вину высшим никакой иной забывчивости кроме той, в которой низшие сословия, со своей стороны, упрекают средних.

Вульт едва мог дождаться сумерек, чтобы превратиться в сумеречную пяденицу и выпорхнуть из комнаты; Вальт также сильно рассчитывал на то, что станет одновременно сумеречным, ночным и дневным мотыльком – но только в духовном смысле и только дома.

О небо! И он действительно стал им, да еще в какой степени! Ибо когда Вульт вернулся домой очень поздно и не в лучшем настроении, Вальта он, напротив, застал именно в таком, то бишь в лучшем: энергично расхаживающим по комнате – помолодевшим, можно сказать, или даже впавшим в детство; так что флейтист спросил брата: «Готов поклясться, что кто-то сегодня составил тебе компанию, дома или еще где-то, – причем компанию наиприятнейшую, вот только я не знаю, кто это был. (Про себя он имел в виду Рафаэлу.) Или, может, магистр Дик написал нам наконец что-то хорошее?»

– Я весь вечер предавался воспоминаниям, – ответил Вальт. – Относящимся к детству: ведь ничего другого в моей жизни пока не было.

– Обучи меня этому искусству памяти, – попросил Вульт.

– Учителишка Вуц, созданный Ж.-П., занимался этим искусством не хуже, чем я, – столь замечательно поэт догадывается о самом сокровенном. Я бы хотел целыми днями говорить и слушать только о маленьких весенних цветочках этой первой поры жизни. В старости, когда человек вторично становится ребенком, он определенно вправе позволить себе вернуться к первому детству и долго смотреть назад, вглядываясь в утреннюю зарю жизни. Признаюсь, я могу помыслить высших существ – например, ангелов – только несколько ущербными в их блаженстве: из-за того, что они не имели детства; хотя, может быть, Господь не лишает ни одно существо какой-то детско-незабвенной поры, ведь даже сам Иисус был ребенком, когда родился. Разве, брат, чудная детская жизнь не состоит сплошь из радостей и надежд, и разве ранние дожди слез, проносящиеся над ней, не мимолетны?

– Ранние дожди и танцы старых баб… и так далее; то есть: беды в молодые годы и сладострастие в старости… и так далее. А я… попадаю ли я во временной промежуток, охваченный твоим versus memorialist – поинтересовался Вульт.

– Поверь, я всегда, и в Лейпциге и здесь, соотносил этот стишок лишь с теми днями, когда ты еще не убежал с музыкантом.

– Что ж, тогда вспомни снова в моем присутствии о твоем сегодняшнем вспоминании, – попросил Вульт. – А я, со своей стороны, тоже тебя поддержу – новыми подробностями.

– Каждая новая подробность из детства – это золотой дар! – обрадовался Вальт. – Но боюсь, кое-что из того, что я вспомнил, покажется тебе слишком детским. («Просто детским», – возразил Вульт.) Я сегодня выбрал два дня: самый короткий и самый длинный.

Первый день выпал на время адвента. Уже само это словосочетание, как и другое, «адвентская птица», кружит вокруг меня, словно ветерок. Зимой деревня прекрасна – и более, чем в другую пору, обозрима, потому что люди в ней больше времени проводят вместе. Возьми хоть понедельник. Уже целое воскресенье я заранее радовался тому, как пойду в понедельник в школу. Каждый ребенок должен был прийти в школу к семи утра, еще при свете звезд, неся свою свечечку; у нас с тобой она была красиво разрисованная, из воска. Я, наверное, с гордостью нес под мышкой книгу в формате in-quarto, еще несколько книжечек in-octavo и книжонку в формате in-sedez.

– Я помню, – подтвердил Вульт. – Ты тогда еще приносил для мамы булочки из трактира, хотя уже мог рассказать по-гречески про Марка и его тельца.

– И вот начался прекрасный мир пения и учебы в сладостном тепле школьной комнаты. Мы, старшие ученики, чувствовали себя высоко вознесенными над малышами; зато эти букварные карлики имели право – охотно им предоставленное – громко обращаться к учителю, а также, не соблюдая приличий, время от времени вставать и прохаживаться по классу.