Когда учитель вешал на стену специальную карту и мы особенно радовались тому, что на ней изображены и Хаслау, и Эльтерляйн, и другие окрестные деревни; или когда он начинал рассказывать о звездах и населял их сонмами живых существ, и я уже предвкушал, как вечером поведаю то же самое родителям и батракам; или когда он приказывал нам громко прочитать вслух: «…
– А помнишь, – встрял Вульт, – что слово Sakrament, как бы учитель ни старался меня от этого отучить, я всегда произносил с такой интонацией, будто ругаюсь: наподобие «Черт-возьми!» Но зато я был единственным, кто попытался внести в наши громкие совместные моления хоть какой-то музыкальный размер: три восьмых.
– Я бы с удовольствием подарил этому трудяге всяческие радости, если бы имел их сам! Часто, читая «Отче наш», я про себя молился, чтобы Господь позволил учителю, притаившемуся за пюпитром-рогатиной, поймать на эту рогатину какого-нибудь снегиря; и ты, конечно, помнишь, что всегда, когда у нас дома забивали скотину, я приносил ему миску с кусками мяса (ты же ограничивался горшочком супа). О, как я радовался каждый раз, думая о нашей с ним следующей встрече в школе!
– Кто находит, что я слишком жестко настроен по отношению к этому учителю, – сказал Вульт, – тому я просто напомню, как сей педагог однажды отобрал у меня только что раскуренную трубку и в той же школьной комнате – публично, у меня перед носом – выкурил ее сам. Можно ли считать образцовым для школьного учителя такой образ действий? Или – другой фортель: что учителя, ссылаясь на народную мудрость, запрещают нам, ученикам, ловить рыбу и ставить силки на птиц, словно князья, запрещающие подданным играть в азартные игры, – тогда как себе всё это позволяют? Хотел бы я услышать мнение по этому поводу – от представителей общественности, выступающих на страницах газет.
– О, чудесные первые годы в школе! Я тогда с радостью принимал всё, чему меня учили и что от меня требовали; даже самая маленькая школьная наука полнилась новшествами, тогда как теперь, на книжных ярмарках, подобные новшества можно встретить лишь изредка. А когда к нам наведывался священник с кустистыми бровями, в священническом одеянии, и затмевал своим блеском кандидата Шомакера, как император или римский папа – монарха какой-нибудь страны, которую он посетил: какой блаженный ужас мы испытывали! Как весомо падал каждый звук его басовитого голоса! Как хотелось всем нам когда-нибудь тоже достичь этого высочайшего ранга! Как каждое слово нашего Шомакера трижды скреплялось печатью слова, произнесенного высоким гостем!
Я думаю, человек уже потому в детстве бывает счастливее, чем в зрелые годы, что в эту раннюю пору легче найти или вообразить себе великого мужа; а великий муж, в существование коего ты поверил, – это единственное доступное нам предощущение небесного блаженства.
– Поэтому, – сказал Вульт, – я бы хотел быть ребенком: просто ради свойственной ему способности восторгаться, коей так приятно щекотать нервы и себе, и другим. Больше того: я бы охотно явился в мир как эмбрион с паучьими ручками, чтобы воззриться на повивальную бабку, как на новую Юнону Лудовизи. Блоха легко находит для себя слона; но когда человек становится старше, он в конце концов перестает восторгаться даже собаками. Однако должен тебе признаться, что я уже в то время сумел выдернуть несколько лучей из воротника-нимба у нашего ворчливого священника Гельбкёппеля. Дело в том, что я, как обычно, уронил книжку под школьную парту – с намерением нагнуться за ней и из-под парты увидеть смешное зрелище: фруктовую гирлянду башмаков, болтающихся под скамейками-виселицами; однако помимо них я увидел и крепко стоящие на земле повседневные сапоги Гельбкёппеля, а под распахнувшимся священническим одеянием – штаны, в которых он явно убирал сено после второго покоса; и тут же все великолепие верхней его половины в моих глазах утратило значимость: человек, по крайней мере апостол, должен и сам состоять, и одежду на себе иметь из одного куска – не бывает никаких полуапостольских дней, Вальт!
– Вульт, а ты сам не склонен ли к такой двойственности, во многих смыслах?.. Так вот, время уже близилось к одиннадцати, и нам обоим позволили подняться на башню, чтобы позвонить в колокол и завести часы. Я очень хорошо помню, как ты там, наверху, под колокольной балкой, повис на канате раскачивающегося колокола, чтобы покачаться, – хотя многие говорили, что тебя может выбросить в слуховое окно. Мне и самому хотелось вылететь через него, когда я, выглядывая наружу, видел внизу всю нашу построенную вдоль перекрестья дорог деревню, наполненную звуками молотьбы, и темную горную дорогу, ведущую в город, и просторно раскинувшийся снежный блеск на холмах и лугах, и вдобавок синее небо надо всем этим! Но в то время земля не особенно нуждалась в небе… За моей спиной был суровый колокол с его обледеневшим языком-билом, и я думал, как будет страшно, когда в морозную полночь он из своего одиночества заговорит со мной, лежащим глубоко внизу – в доме, в теплой кровати. Его гулкие вдохи и выдохи, слышимые со столь близкого расстояния, обтекали мой дух, словно волны бушующего моря, и в этих волнах, казалось, качались одна под другой все три поры моей жизни.
– Клянусь богом! Тут ты прав, Вальт. Никогда не могу я слушать эту звуковую бурю без содрогания и без мысли, что мельник просыпается, как только останавливается шумная мельница: наше тело с его деревянным и водным миром; впрочем, это рассуждение не особенно подходит к настоящему моменту.
– Не прячь опять свое серьезное сердце, брат! Если мне ответить на твою притчу какой-то другой историей, я бы сказал, что эта тишина – как на вершине горы Сен-Готард. Там всё немо, там не услышишь ни птицы, ни ветерка, потому что первая не находит для себя ветвей, а второй – листьев; но зато под тобой простирается мир, исполненный подлинной мощи, и тебя окружает бескрайнее небо со всеми остальными мирами… Хочешь ли ты, чтобы мы сейчас продолжили погружение в наше детство, или лучше отложим это на завтра?
– Сейчас; сейчас я особенно… К детству у меня нет никаких претензий, кроме возникающих иногда… в связи с родителями. Итак, мы оба спустились по длинной лестнице колокольни…
– …и в родительском доме нас порадовал чистый и упорядоченный полуденный мир, пришедший на смену сумеречной утренней горнице; повсюду царили солнечный свет и порядок. Но поскольку отец наш уехал в город и я понимал, что обед будет и хуже, чем обычно, и позже, я решил отложить эту трапезу до возвращения из школы, потому что не хотел опаздывать туда и потому что уже теперь, когда я смотрел на них издали, в окно, и товарищи, и учитель опять показались мне чем-то новым.
В школе мы каждый раз приветствовали неизменившиеся парты как новые, потому что успевали измениться сами. В школе после полудня, думаю я, все выглядело более по-домашнему – среди прочего и из-за ожидания, что вечером мы будем дома, в еще более домашней обстановке. Меня радовало, что я, вопреки обыкновению, перекусил в одиночестве и что вечером из города вернется отец с покупками. Целое облачное небо, полное снежных хлопьев, вихрилось за окнами, и мы, ученики, были довольны тем, что вряд ли еще сможем читать маленькую Библию в и без того темной и печальной школьной комнате.
Оказавшись на улице, каждый из нас принялся весело прыгать в свежевыпавшем снегу, разминая долго остававшиеся праздными руки и ноги. Ты бросил дома книжки и не возвращался домой, пока не начали звонить колокола; потому что мама позволяла тебе побеситься на улице главным образом в отсутствие отца. Я редко сопровождал тебя. Бог знает, почему я всегда был более ребячливым, шаловливым, подпрыгивающим, неловко-угловатым, чем ты; я всегда совершал свои детские или дурацкие шалости в одиночестве, а ты свои – вместе с другими, как их предводитель.
– Я родился, чтобы стать деловым человеком, Вальт!
– Но по вечерам я предпочитал читать. Во-первых, у меня был мой orbis pictus, который, подобно «Илиаде», как бы разбирает по листам всю человеческую историю. Да и на подоконнике стояло много описаний – отчасти северного полюса, отчасти древних северных эпох, например, самых ранних войн скандинавов, и так далее; и чем более люто-холодным казалось мне всё в географических книгах или чем более диким – в исторических: тем уютнее и покойнее становилось у меня на душе. Мне и сейчас история древних скандинавов представляется моим детством, а история греческая, индийская, римская – скорее будущим.
