– Замечательно! – восхитился Вальт.

– Мы, значит, в нашей двойной клетке будем днями и ночами работать над «Яичным пуншем», потому что зима – и у авторов, и у крестоклювых клестов – лучшее время для высиживания яиц; и мы в эту пору года, как и черный морозник (а что мы такое, если не черный морозник этого мира?), обязательно, несмотря на мороз, расцветем.

– О, как великолепно! – одобрил Вальт.

– Ибо я, к сожалению, должен признаться, что до сих пор переходил от одних излишеств к другим, а именно: от воображаемых к реальным, – и на самом деле мало что делал для романа. Но теперь мы оба станем писать и сочинять, да так, что дым пойдет коромыслом: только ради книг и рукописей будем мы жить – причем именно за счет гонораров. Через две недели, мой добрый друг, из этой кучи бумаг уже сможет сойти со стапелей и отправиться в плавание к издателю очень солидная кипа.

– О, как божественно! – сказал Вальт.

– Если в результате такого совместного высиживания яйца в одном гнезде – я буду голубем, а ты голубкой, – у нас в конце концов не родится феникс или другое окрыленное произведение, к коему потомки отнесутся столь благосклонно, что начнут выспрашивать у своих предков, кем же были эти два брата, какими в смысле длины и ширины, как они трапезничали, чем наслаждались, и вообще, каковы были их нравы, и мебель, и сумасбродства; если такого, повторюсь, с нами не случится: тогда можешь считать, что я не говорил сейчас со всей серьезностью.

– Ах, Боже мой! – воскликнул Вальт, уставив на брата ликующие глаза.

– Пусть я от голода сожру собственный язык, и пусть мне суждено лопнуть, как лопаются снаряды, то бишь сыграть в ящик, если мы не будем здесь долго жить в любви и согласии, прежде чем начнем ссориться, и вообще прежде, чем случатся такие вещи, о которых я тебе подробнее сообщу в будущем, и притом устно.

– Клянусь Богом, ты даришь мне новую жизнь, – сказал Вальт.

– Не возражаешь, – спросил Вульт, подведя его к спальной нише, – если я разделю поперек и нашу кровать этой испанской стенкой – чтобы нарисованные на ней испанские замки появлялись и в наших снах? Хотя мне, говоря по правде, она больше напоминает ветхую постельную ширму.

– Тебе ведь известны мои принципы на сей счет, – сказал Вальт. – Я даже в детстве считал неприличным заниматься гимнастической борьбой всегда с одним и тем же другом или нести его на закорках – если, конечно, ему не грозит смертельная опасность.

Затем Вульт обрисовал ему весь тот путь и ту узкую тропу, которые привели его сюда, и раскрыл перед ним свои карты, позволяющие заглянуть в будущее. Уже давно, сказал флейтист, хотел он переехать к брату: отчасти из любви к нему и к «Яичному пуншу», отчасти – чтобы наполовину сократить квартирную плату, отчасти – по другим причинам. Недавно во время прогулки он сумел вернуть себе благосклонность великодушной Рафаэлы и потом, пользуясь ею как длинным плечом рычага, оказать нужное воздействие на ее отца. Час назад, с театральной стенкой работы Пурцеля и своим баулом, он прибыл сюда и нашел ключ от комнаты в известной им обоим мышиной норке. «А теперь вскрой наконец письмо», – закончил он свой рассказ. На конверте значилось: «Господину Вальту, вручить у меня».

Вальт не заметил, что на конверте рядом с печатью Вульта стояла и его собственная и что это было то самое старое письмо, где Вульт предсказывал ему – на будущее – ночные стуки и хлопанье дверьми со стороны своего полтергействующего духа, или худодума, чтобы после, задним числом, получить прощение: письмо, которое мы прочитали раньше, чем Вальт, – или, скорее, позже[4]. Вальт сперва сгоряча подумал, что речь идет о будущем, которое является таковым по отношению к сегодняшнему дню, и сказал, что до подобных вещей между ними дело не дойдет; но когда Вульт указал ему на дату, на то, что в письме описано прошедшее будущее: нотариус обеими руками схватил братнины руки, заглянул в братнины глаза и растроганнопротяжно произнес: «Вульт! – Вульт!» – Флейтиста смущало, что на глазах у него выступили слезы, которых ему даже не смахнуть, потому что руки его оказались в плену. «Что ж, – сказал он, поднявшись на ноги, – я тоже не каменный; но сейчас позволь мне пройти в мою комнату и распаковать баул!»; с этими словами он скрылся за театральной стенкой.

Он принялся распаковывать и расставлять вещи. Вальт же расхаживал по своей комнате и рассказывал ему – поверх нарисованного города – о том, как до сей поры предпринимал все новые попытки возобновить крестильный союз их душ. Потом он прошел за перегородку и помог брату привести в порядок его домашнюю, или комнатную, утварь. Вальт демонстрировал такую готовность помочь, был до такой степени доброжелательно-деятельным, так хотел навязать брату как можно больше пространства, и оконного света, и предметов мебели, что Вульт в глубине души обзывал себя дураком за то, что так сильно рассердился на брата из-за его упрямого своеволия в истории с Флиттовым векселем. Вальт же, со своей стороны, в глубине души наделял флейтиста ярчайшим блеском: потому что тот из любви к нему преодолел свою неприязнь к Рафаэле; и решил, что втайне составит список всех братниных прекрасных качеств, чтобы использовать его как рецепт, если Вульт снова начнет на него ворчать. Принципы имущественной общности и комнатного братства были отрегулированы на основе кристально-ясных пограничных договоров, чтобы уже на следующее утро можно было приступить к пребыванию вместе. Вульт весьма справедливо отметил, что следует освобождать внутри себя как можно больше места для гнева, чтобы гнев отбушевал и разбился насмерть, налетая на мозговые стенки; а тогда уже будет легче легкого – с этим умершим волком в сердце – внешне вести себя подобно кроткому агнцу с человеческой грудью. Тут можно было бы, однако, добавить еще кое-какие наблюдения, например:

– Сильная любовь лишь наказывает за ошибки, а потом все-таки прощает их – Если кого-то слишком глубоко ранят мелкие обиды, наносимые дружбой: то виной тому его привычка плохо думать обо всех людях вообще, которую он применяет и в каждом отдельном случае, рассматривая его как зеркальное отражение целого – Высочайшая любовь знает лишь «да» и «нет», но никакого промежуточного состояния; она не ведает чистилища, а знает только небо и ад; – и все же, к несчастью, те мелочи, рожденные настроением или случаем, которые должны были бы лишь подводить ее к преддверию неба или преддверию ада, она превращает в суровых стражниц небесных и адских врат – Оба брата прятали друг от друга свои самые интимные чувства, маскируя их общими фразами. Но когда Вульт – за ширмой – улегся в постель, он сказал: «Ничего мне не отвечай – все равно я прямо сейчас заткну себе уши подушкой, – но я сам понимаю, что прежде, то есть до сегодняшнего дня, мне следовало любить тебя еще сильнее». – «Нет, это мне – тебя!» – крикнул Вальт.

Нынешний биограф молодых Харнишей после завершения предыдущего нумера (так называемого «Перцееда») получил от хаслауского городского совета четыре новых – а именно, «Летающую селедку», нумер 56, «Хрустана», нумер 57, «Ядовитого слизня», нумер 58, и «Нотного моллюска», нумер 59, – вместе с крайне важными дневниковыми записями Вульта о Вальте. На это он ответил превосходнейшим исполнителям завещания нижеследующим письмом, которое, будучи своего рода преломлением «Грубиянских годов» во времени, тоже относится к ним.

«Р. Р.

Посылая Вам, достопочтенные члены городского совета и исполнители завещания, окончательный вариант 55-го нумера, «Перцееда», и подтверждая получение мною четырех последних натуралий (нумеров 56, 57, 58, 59), а также Вультова дневника: я одновременно прилагаю четыре главы, соответствующие упомянутому числовому квадрату, – которые, надеюсь, будут засчитаны мне как сданные, хотя я просто вплел в повествование Вальтов дневник, не разрывая его на мелкие части, а лишь разрезав на главы (посредством заголовков), и добавил еще кое-какие типографские знаки (например, кавычки, чтобы отделить теперешние слова Вульта от будущих моих). Я сочту беспардонной атакой на мой характер, если Вы меня из-за этого обругаете – например, шельмой, похитителем натуралий или скупцом, сберегающим свою рабочую силу. Неужели почтенные члены хаслауского городского совета предпочли бы (в такое невозможно поверить), чтобы великолепного Вульта – этот кувшин с уксусной эссенцией, пусть внешне и не расписанный, зато внутри превосходно глазурованный, – я бы покрыл собственными горшечными красками? Или разве может какое-то завещание требовать, чтобы я постороннему характеру сообщил что-то от своего? Мне думается, и я сам, и весь цех поэтических ткачей достаточно часто доказывали, как охотно и в каком изобилии мы любому персонажу – даже если речь идет о сатане или Боге – тайком одалживаем или подсовываем черты собственного характера. Менее всего мы похожи (и имеем полное право сказать об этом) на того английского скрягу, Дэниэля Дэнсера, который не желал, чтобы хоть что-то из его естественных испражнений упало на чужую землю, но, едва почувствовав такую нужду, сломя голову несся со всем этим добром на свою собственную. Романист же, напротив, с подлинной радостью одалживает всё, что он имеет и чем является, описываемым им людям – без малейшей оглядки на личности и характеры! Следовательно, никто не перепахал бы и не засеял дневник Вульта с такой охотой, как я, – будь это в самом деле необходимо.