Разделение на правое и левое важно, потому что позже (в «четвертой книжечке») Вальт и Вульт, поселившись вместе, тоже разделят свою комнату на правую и левую половины, а еще позже, уже в самой последней главе, Вальт увидит сон о «правой земле».
Пограничное пространство – также трактир, соседствующий с кладбищем [как напоминанием о смерти?] (с. 103):
Пройди Вульт хоть десять миль в поисках красивого постамента для скульптурной группы, изображающей момент взаимного узнавания братьев-близнецов, он едва ли нашел бы что-то лучшее, нежели этот гернгутерский сад мертвецов с его плоскими клумбами, засеянными садовниками… <…>…которые все рифмовались друг с другом посредством красивой концевой – по отношению к жизни – рифмы: возвратился. Как красиво здесь костяк смерти был облачен юной плотью, а последний бледный сон прикрыт цветами и листьями! Вокруг каждой тихой клумбы, с ее сердцем-семенем, жили верные деревья, и юный лик всей живой натуры был обращен сюда.
Именно в этом трактире братья решают, что будут вдвоем писать роман, и испытывают, помимо прочих, такое переживание (с. 116): «Порой какая-нибудь звезда выныривала из дымки и становилась летательным аппаратом души».
Еще непосредственно за городскими воротами имеется Долина роз – место, ассоциирующееся в этом романе с поэзией, поэтическими переживаниями (хотя Долина роз, Rosenthal, – реально существующее место недалеко от Вилькау-Хаслау).
Зная теперь, что Нойпетер – отец Рафаэлы, души Вальта, и что в «Жизни Фибеля» образу Нойпетера отчасти соответствует образ Пельца (Pelz, «шкура, мех»), мы не удивимся тому, что в Хаслау Вальт поселяется именно в нойпетеровском доме. Но это означает, с другой стороны, что плохой вкус Нойпетера, свойственное ему самодовольство – недостатки, которыми на данном этапе обладает сам Вальт.
Вторая книжечка
Во второй книжечке мы узнаём, что Вульт поселился у театрального портного (то есть: мастера формы) Пурцеля.
Продолжает развиваться метафора сада: мы узнаём про безвкусный сад Нойпетера, созданный по французскому образцу, про английский сад Клотара; слышим от Вальта, что «только сердце может разбить настоящий сад, в десять раз меньший, чем этот [чем сад Нойпетера]» (с. 219).
В связи с описанием концерта (и первой встречи Вальта и Вины) в роман вводится еще одна тема – тоскования по вечности, целостности (с. 227–228; курсив мой. – Т. Б.):
Когда слезы высохли и глаза просветлели, взгляд Вальта упал на тлеюще-карминные полосы, которые заходящее солнце протянуло за арочными окнами концертного зала; – и ему показалось, будто он видит солнце, стоящее на далеких горах, – и застарелая тоска по дому в этой человеческой груди откликнулась на старинные звуки и призывы, исходящие от альпийского отечества; и человек этот, плача, полетел сквозь безоблачную синеву к тем благоуханным горам; он летел и летел, но достичь гор всё не мог – О вы, беспорочные звуки, как же священны ваши радости и ваша печаль! Ибо вы радуетесь и жалуетесь не из-за какого-то конкретного обстоятельства, а из-за целостного устройства жизни и бытия, и достойна ваших слез одна только вечность, чьим Танталом является человек.
Третья книжечка
В третьей книжечке – с того момента, как Вальт попадает во дворец генерала Заблоцкого и начинает заниматься переписыванием его текстов – взаимодействие, взаимопроникновение материального и духовного миров становится чрезвычайно активным (с. 311):
Узоры на обоях превращали красивый кабинет в цветочную беседку, написанную красками, но полную цветочных ароматов (которые долетали сюда от настоящей беседки), – и заполненную зеленоватым сумраком. Жалюзи были опущены, чтобы защитить Вальта зеленой завесой от слепящего дня; но, наверное, даже зимой этот лиственный скелет иссохшего летнего многоцветья окунал в зелень, словно по волшебству, любой день.
Позже, когда Вальт отправляется на прогулку в ван-дер-кабелевский лесок, проницаемой становится даже граница между эпохами жизни Вальта и эпохами человеческой истории (с. 315):
Вокруг Вальта порхали, передвигались, толпились сновидения: из далеких веков – из земель цветов и цветения – из времен детства; да, один сон-детеныш сидел и пел в зеленом рождественском садике, памятном с детской поры: длиной всего в пядь, на четырех колесах, влекомом за веревочку маленьким человеком. И вот, с неба наклонилась волшебная палочка – надо всем этим ландшафтом, полным замков, сельских домов и лесочков, – и превратила его в цветущий, плодородный Прованс времен средневековья.
Похоже, что недолгое и недальнее путешествие Вальта, занимающее большую часть третьей книжечки, описывает начало его самостоятельного творчества. Если роза (розы), для Жан-Поля, – символ поэзии, то локализация этой поэзии на грани двух миров эмблематически образом выражена в самом начале описания путешествия (с. 324, 347):
Он бежал из города. Ему мерещилось, будто два ураганных ветра, дующих навстречу друг другу, удерживают в парящем состоянии зависшую посреди неба розу. <…>
Когда он начал отмеривать свои первые версты на северо-восток (Ванины горы и раннее солнце оставались по правую руку от него, а сопровождающая его радуга, в росистых лугах, – по левую)…
Когда он попадает в Розанскую долину (опять розы!), то меняется даже время года. Осень неожиданно сменяется весной, когда же Вальт покидает долину, там опять наступает осень (с. 355, 359; курсив мой. – Т. Б.):
Теперь он добрался до длинной улицы – Розанской долины, – обрамленной горами, словно дворцами. Ключи от Эдемского сада ему вручили еще перед ней, и он ее отпер. «Здесь царит совершенная весна, этот Орфей Природы, сказал я себе (записывает Вальт в дневнике): луга цветут – калужницы разрослись большими скоплениями… <…>».
В вышнем эфире выплетались тончайшие кружева из серебряных цветов, а на много миль ниже под ними медленно тянулись одна за другой облачные горы; в синюю расселину между обеими полосами и полетел Вальт; там он с легкостью прогулялся по небесным путям, состоящим из ароматов, и, подняв глаза, заглянул еще выше. Но посматривал он и вниз, в родную долину: видел, как по ней скользит тихая гладкая река – как леса с любовью склоняются к воде с одной горы, а другая сверкает гроздьями винограда, домиками, где виноградари хранят свой инструмент, и грядками со спелыми овощами. Тут Вальт снова опустился вниз, в свою длинную долину, – словно на родительские колени. <…>
…в лесах оставшейся позади речной долины кричали осенние птицы…
Следующим этапом его путешествия становится город Розенхоф («подворье роз»); уже отправление в дорогу – туда – описывается так (с. 395; курсив мой. – Т. Б.):
Свежесть жизни и утра оросила обжигающей утренней росой все поля будущего, и для странствия в сторону этих полей не было жаль никаких усилий. Шум и предотъездное нетерпение романтически оживляли сердце, и казалось, будто ты прямо сейчас въезжаешь из страны прозы в страну поэтов…
По дороге Вальт проезжает «Йодиц, где, согласно сну Вульта, должен был пообедать» (с. 396).
Иодиц – деревня, где с 1765 года (то есть с двух лет) и до 1776-го жил Жан-Поль. Вальт эту деревню как будто узнает («…ему показалось, что он уже видел такое, давно»), однако Жан-Поль тут же делает оговорку, чтобы деревню из романа не спутали с реальной, его родной: «Может, когда-то бог сновидений построил перед ним похожую деревушку из воздуха, на территории его сна, – и сделал так, чтобы она витала у него внутри» (с. 396–397; курсив мой. – Т. Б.). Более того, к этому месту он делает примечание (с. 397; курсив мой. – Т. Б.):
