Существует, правда, второй Иодиц, с такими же географическими приметами, – деревня, где провел свое детство составитель данного текста, – но расположен он не в Хаслау, а в Фогтланде, и пришел туда определенно не нотариус.
Эпизод с живописцем, издали рисующим Розенхоф, представляется мне описанием возникновения замысла романа (с. 399; курсив мой. – Т. Б.):
Потом он увидел, что опередивший его художник-пейзажист уселся на холме и, кажется – судя по направлению взгляда, – набрасывает карандашом на бумаге все еще сокрытый от него самого город Розенхоф. Боже, подумал Вальт, теперь я в какой-то степени понимаю, как должен быть расположен этот город – как божественно и небесно…
Этот замысел обрастает подробностями, когда Вальт поднимается на отправляющийся к Розенхофу паром, а вскоре туда же въезжает карета с генералом Заблоцким и Виной (с. 400–402):
Паром причалил к ближнему берегу, заполнился новыми пассажирами, но всё еще ждал чего-то – как показалось Вальту, ждал именно его. <…>
Смутно Вальт ощущал, что, похоже, Розана течет, и паром движется, и волны шумят, и горизонтальные лучи вечернего солнца расцвечивают – красками юности – собак и людей, и золотят каждого нищего и нищенский посох, а старикам серебрят годы и волосы. Но он не обращал на все это особенного внимания. Потому что то же солнце облачило Вину молитвенным восторгом, украсило розы ее щек небесными розами; и паром представлялся нотариусу качающейся на звуках резонансной декой жизни, страной Утра, плывущей сквозь вечерний свет, новым челном Харона, везущим Элизиум к Тартару берега. Сам Вальт тоже неузнаваемо изменился, выглядел незнакомым, неземным: ибо преображение Вины отбрасывало отблеск и на него.
В Розенхофе, во время прогулки с Виной в «волшебном саду» (нумер 48), Вальт уже ощущает себя суверенным творцом поэтического мира (с. 417):
Он чувствовал себя так хорошо и отрадно, как если бы все мерцающее полушарие вокруг него существовало только под его черепом, построенное из одного сновидения, и он мог бы что угодно там передвигать, и похищать, и брать звезды, и ронять их, словно белые цветы, на шляпу и на ладонь Вины…
Сам Жан-Поль тоже – в письме, помещенном между третьей и четвертой книжечками, – говорит, что находится сейчас в наилучшем состоянии для работы над романом, а свое рабочее место локализует где-то на границе (уже практически для него исчезнувшей) между материальным миром города и природы и миром (живых и значимых для него) умерших (с. 441; курсив мой. – Т. Б.):
…пока мое жилище (к которому следует причислить и мое тело), мое писчее окно, откуда открывается вид на всю долину Ильца (ибо я живу в Грунеровом доме, на Гимназической улице), и процветание моих ближних (к коим относится и мое эмпирическое «я») зримым образом меня поддерживают; я бы даже сослался в этой связи… <…> на уже упомянутое кладбище, где как раз сейчас (в воскресный полдень), отчасти в церкви Спасителя, а отчасти на ее дворе, в лучах солнца, среди детей, бабочек, обитаемых могил и летящих осенних листьев свершается песенное, органное и речевое богослужение таким образом, что я все это слышу и здесь, не поднимаясь из-за письменного стола.
Четвертая книжечка: время-пространство сновидений
Эта последняя часть начинается с того, что Вульт признается брату: мол, именно он, приняв вид «человека под личиной», во время путешествия Вальта (описанного в предыдущей части) подстроил для него некоторые страшные или романтические приключения.
Поскольку приключения эти отчасти носят характер кошмаров – и некоторые из них происходят ночью, – я попыталась найти и прочитать что-нибудь о том, что думал о сновидениях Жан-Поль. К своему удивлению, я нашла подробное эссе о сновидениях, написанное самим Жан-Полем: «Взгляд, брошенный в мир сновидений» (оно вошло в книгу «Музей», опубликованную в 1813 году; все дальнейшие цитаты из нее даются по: Museum).
Там написано, например, следующее (курсив мой. – Т. Б.):
Кажимость (Der Scheiri) должна часто показывать человеку бытие (das Sein), сновидение – показывать день. Столь важную для нас земную игру фиглярски воспроизводят для нас воздушные морганатические феи сна, чтобы мы не переоценивали наш мыслительный и телесный миры. Не будь этого ночного урона, причиняемого нашему сознанию и нашему земному господству, мы бы почитали себя за созревающих, да даже и за созревших богов.
Этот отрывок дает ключ к пониманию символики «правого» и «левого» в романе.
Потому что в архиве Жан-Поля сохранились такие записи (Exzerpte):
При двойной бухгалтерии под левой рукой оказывается дебет (выигрыш), под правой – кредит (собственная вина);
Солнце управляет желудком, головным и спинным мозгом и частями правой стороны тела; Луна – головой, частями левой стороны, а у женщин также желудком, утробой и рождением.
Мне представляется, что под «левым» (Вальт, генерал Заблоцкий) следует понимать дневной мир солнца и бодрствующего сознания, под «правым» (Вульт) – ночной, лунный, сновидческий мир. Если о «левых» мы узнаём, что они были подданными генерала Заблоцкого, то о «правых» сказано лишь, что они – «ленники известного князя». Но в упомянутой книге «Музей» Жан-Поль посвящает эссе «Вопрос о возникновении первых растений, животных и людей» – видимо, Богу, которого называет благородным князем:
Эта робкая попытка, хотя она свидетельствует больше о любви, нежели о силе исследования, пусть будет посвящена, как сердечное продолжение праздника восьмого февраля, возвышенному сочинителю «Размышлений об Универсуме». Ибо Он с большей любовью, чем кто бы то ни было, простит и позволит этому заглядыванию в Неземное – и благодарной любви – и добрым пожеланиям для Него и Его государства – сие короткое посвящение коротенького сочиненьица. Так что пусть это малое, как и большее и большое, останется посвященным сему благородному князю!
Что такое восьмое февраля, Жан-Поль объясняет в эссе «Вопрос во сне, ответ в бодрствующем состоянии» (из той же книги «Музей»): это выбранный им для себя главный календарный праздник, день Святого царя Соломона, того, «кто – когда все флаги, как флюгеры, указующие на европейскую бурю, мотаются туда и сюда – водружает белый мирный флаг единения и чистыми, не запятнанными кровью руками отваживается начать подлинное строительство храма, облагораживающего народ».
Но вернемся к теории сновидений у Жан-Поля (в книге «Музей»). Он пишет: «Мы находим четырех со-оформителей (Mitbildner), или сотрудничающих созидателей (Mitarbeiter), сновидения. Первый из них – мозг (das Gehirn)». Мозг становится собирателем (Sammler) чувственных впечатлений, которые он затем поставляет душе. Чтобы запомнить что-то, сосредоточить на чем-то внимание, нужны «внешние памятные таблички» (aufiere Denkzettel). Мозг создает пространство для чувственно воспринимаемых образов: «Пространство – перворожденное дитя любого видения. <…>…в сновидении человек должен прежде всего видеть, чтобы он вообще мог что-то слышать, обонять, чувствовать, осязать».
О следующем этапе Жан-Поль пишет: «Теперь (это больше касается слов, чем звуков) на сцену вступает дух (Geist): не просто как наблюдатель и слушатель своего мозга, но как смотритель визуальных образов и как подсказчик образов чувственно-воспринимаемых (Einblaser der Empfind-Bilder), короче – как второй со-работник над сновидением…однако во сне думающее „я“ разделяется на три “я”: вопрошающее, ищущее и находящее».
Кратко упомянув две другие силы, участвующие в работе над «сновидческим миром» (Traumwelt), – третью, «силу бессознательного» (Macht der unbewufiten), и четвертую, «внешний мир» (die Aufienwelt), – Жан-Поль приходит к такому выводу (курсив мой. – Т. Б.):
