Я думаю, что Вина – мировая душа, любовь, муза – приводит Вальта к подлинной вере в Бога и к осознанию целостности и бесконечности мира (это видно по сцене с Днем рождения Рафаэлы), тем самым отдаляя его от демонического Вульта, и что она просто олицетворяет собой поэзию: «цветущая Вина, роза и праздник роз в одном лице», однажды говорится о ней в романе (с. 569), а словосочетание «долина роз» в «Приготовительной школе эстетики» является иносказательным обозначением поэзии (см.: Эстетика, с. 335).
В нумере 19 Вальт рассуждает о Вине так (с. 182; курсив мой. – Т.Б.):
В застольной беседе ему очень понравилось замечание, что Вина – католичка: ведь он и раньше всегда представлял ее себе как монахиню и одновременно – как итальянскую чаровницу. Даже то, что она полька, в его глазах наделяло ее новой красотой; не потому, что он какому-то одному народу присудил цветочный венец красоты, а потому что часто думал в своих фантазиях: Боже, как чудесно, должно быть, полюбить польку – или британку – или парижанку – или римлянку – берлинку – гречанку – шведку “ уроженку Швабии – жительницу Кобурга – или женщину из XIII столетия – или из эпохи рыцарства – или из Книги судей – или из Ноева ковчега – или младшую дочь Евы – или добрую бедную девушку, которая будет жить на Земле в самом конце времен, непосредственно перед Страшным судом. Таковы были его мысли.
То есть польское происхождение Вины – возможно, лишь знак ее инородности, инаковости.
Вальт (в нумере 36) говорит, что «Вина значит Победительница». И действительно, в своем сочинении «Совет относительно древненемецких крестильных имен» (1804), позже вошедшем в роман «Путешествие доктора Катценбергера на воды», Жан-Поль упоминает имя Diotwina: «Диотвина (Победительница)» (Jean Paul VI, S. 150). Но вообще Вина (Wina) – сокращение от Винифред. Это – кельтское по происхождению имя, изначально означавшее «белая» или «волна», а позже понимавшееся как «друг мира» или «друг-защитник». По легенде, Святая Винифред жила в VII веке, происходила из семейства королей Южного Уэльса, была обезглавлена своим почитателем, потому что хотела непременно стать монахиней, но дядя сумел ее оживить и она действительно стала монахиней, а потом абатиссой. Не потому ли Вальту Вина всегда представляется монахиней (и появляется в костюме монахини на «танце личин»)? На месте убийства Винифред возник священный источник (существующий до сих пор), и, согласно преданию, «кто бы на этом месте ни попросил трижды благодеяния от Бога именем Святой Винифред, он получит эту милость, если просил ради блага своей души». В романе Вина ассоциируется с водопадом.
Генерал Заблоцкий
Польская фамилия Вины и ее отца, Заблоцкие, означает «по ту сторону грязи». Повторю еще раз цитату из завещания ван дер Кабеля (с. 14; курсив мой. – Т. Б.):
Как известно, сам я прежде получил это ожидающее его наследство от моего незабвенного приемного отца ван дер Кабеля – в Брёке, в Ватерланде; и за это почти ничего не мог ему предложить, кроме двух жалких слов: Фридрих Рихтер, – то есть моего имени. Харниш, опять-таки, их унаследует, если, как объяснено дальше, снова воспроизведет и проживет мою жизнь.
Брёк в Ватерланде – существующая до сих пор деревня недалеко от Амстердама, издавна славившаяся своей чистотой. Интересно, что в архиве Жан-Поля сохранилось два упоминания этого места (Exzerpte): «В деревне Брёк не может быть ни лошадей, ни скота, чтобы не загрязнять ее; чужаки должны оставлять лошадей на постоялом дворе»; «В деревне Брёк улицы (мощеные кирпичом) ежедневно моют…» Название самой общины Ватерланд переводится как «страна воды». Все это не может не напоминать фамилию Заблоцкие («за грязью», «по ту сторону грязи»). Возникает даже вопрос, не являются ли ван дер Кабель и генерал Заблоцкий одним лицом, – тем более, что о своей близящейся кончине завещатель говорит в каких-то двусмысленных выражениях (с. 7 и 20; курсив мой. – Т. Б.):
Говорить о похоронах и тому подобном – значит расслабиться и проявить глупость. А вот то, в качестве чего я останусь, пусть вечное солнце наверху поместит в одну из своих зеленых весен, а не в мрачную зиму. <…> Я не намерен более открываться миру, от которого меня близящийся час вскорости скроет.
Во всех прочих случаях – Фр. Рихтер, ныне же – ван дер Кабель.
Если Вина, дочь Заблоцкого, олицетворяет фантазию, то сам генерал Заблоцкий, который поручает Вальту переписывать подборку любовных писем, а потом, встретившись с ним в трактире города Розенхофа («Подворья роз»), зачем-то просит рассказывать анекдоты (между прочим, на стене этого трактира Вальт видит оставленную Жан-Полем надпись и дату публикации его первого романа, «Незримой ложи»), – скорее всего, олицетворение немецкого языка. Если мы откроем в «Приготовительной школе эстетики» программу пятнадцатую, «Фрагмент о немецком языке», то увидим, что первый из входящих в нее параграфов называется (курсив мой. – Т. Б.) «Богатство немецкого языка», а второй – «Чистота языка по Кампе», и этот второй параграф начинается словами (Эстетика, с. 289):
Сам по себе вопрос, где родился язык, этот второй орган души, безразличен для нас, если мы понимаем сам язык. В конце концов, у всех потоков один источник, на Востоке, – впереди целый океан.
Граф Ионатан фон Клотар -
…«очень богатый, гордый, своеобразный философ, который, можно сказать, строит из себя англичанина», как охарактеризовал его Вульт (в нумере 18). На дне рождения у Нойпетера Клотар действительно произносит философские речи, а после, гуляя в саду хозяина, с презрением игнорирует висящие на деревьях таблички с описаниями чувств… История влюбленности Вальта в Клотара и несостоявшегося брака графа с Виной поначалу кажется очень странной (и занимающей несоразмерно большое место – почти всю «вторую книжечку»). Но уже в предисловии к «Приготовительной школе эстетики» (Эстетика, с. 62) мы читаем, что, оказывается, всю современную ему эпоху («после Кантова солнцеворота») Жан-Поль считает временем «бракосочетания Религии и Философии»: «…теперь все теснее и плотнее связывает и соединяет немец философию и религию… <…> Поэзия торжествует бракосочетание их своей великой поэмой о Всебытии».
В романе Клотар хочет заставить Вину отказаться от материнской (католической) веры в пользу веры более рациональной, протестантской (тогда как Вина сама надеялась обратить его в свою веру, с. 310), – что и приводит к разрыву их отношений.
В «Эстетике» Жан-Поль тоже скептически относится к возможности такого «бракосочетания», говоря об утрате философами связи с реальностью, их эгоизме и склонности к помешательству (Эстетика, с. 354–355; курсив мой. – Т. Б.):
…пустота, которая, как заметил о схоластах еще Бэкон, тем более вредна и тем более побуждает рождать образы из пены фантазии, чем больше у человека сил, так что немало поэтических произведений теперь – просто разбитые яйца, белок и желток которых разлился, не обретя формы и не произведя на свет цыпленка, – а белок и желток это символы философии и поэзии. <…> Земля под ногами людей тает – из-за надуманного мистического настроения, претендующего на некую высшую потенцию романтизма… Ничто не стоит на месте, даже ничто не летит, потому что должно же быть, над чем лететь, – но сновидения видят в своих снах друг друга… И больше ничего не требуется для основательного безумия с известным толком и постоянством!
Интересно, что образ разбитых яиц встречается в романе дважды: в трактирной сцене, о которой мы уже говорили (с. 790), и в самом названии романа, который пишут вдвоем Вальт и Вульт: «Яичный пунш, или Сердце» (и который они все-таки собираются «высидеть», как «яйцо Леды», с. 115).
