— Что будет сверху? — спрашивает Даниэлла.

— Ничего, — говорит Хьюго. — Ты ведь не против, Симона?

Я качаю головой. Мне плевать на то, что я хожу топлесс.

Хьюго набрасывает змею мне на плечи. Она действительно тяжелая — думаю, больше ста фунтов. Дрессировщик помогает поддерживать хвост, пока я занимаю позицию между двумя песчаными дюнами.

Змеиный хвост свисает с моей обнаженной груди. Ее тело проходит по моим плечам, затем вниз по левой руке. Она обвилась вокруг моего предплечья, положив голову на мою раскрытую ладонь. Я прикрываю другую грудь свободной рукой.

— О, это прекрасно, — говорит Хьюго. — Хорошо, стой прямо вот так… Хорошо, теперь повернись немного влево и посмотри на меня через плечо. Ага. Вытяни руку и посмотри, посмотрит ли змея прямо на тебя…

Моделинг может быть очень спокойным занятием. Ты становишься почти человеческой статуей, позируешь и двигаешься, но почти ничего не чувствуешь. Ты знаешь, что создаешь что-то прекрасное. Всегда интересно посмотреть изображения позже, после обрезки и редактирования. Ты увидишь, кем ты была в тот день — богиней. Ангелом. Дивой. Тусовщицей. Генеральным директором. Исследователем…

Но настоящая причина, по которой я начала заниматься модельным бизнесом, заключалась в деньгах. После ссоры с родителями я поняла, насколько сильно они мной владеют. Без денег нет независимости. Поэтому я устроилась на первую попавшуюся работу, которая дала бы мне такую свободу.

Я начала с работы на подиуме в Париже. Я была всего лишь одной из сотен моделей, прилетевших на Неделю моды. Я часами расхаживала взад и вперед, как ходячая вешалка для одежды, меняя десятки нарядов. Потом я начала делать и коммерческую работу. Поначалу это были небольшие рекламные кампании для брендов шампуней и колготок, за которые платили пару сотен долларов за съемку.

Год спустя я получила свою первую крупную работу — обложку журнала Sports Illustrated Swimsuit Edition. Технически на мне вообще не было купальника — просто много стратегически нанесенной краски на тело в форме бикини с принтом гепарда. После этого меня стали называть The Body.

Полагаю, мне следует поблагодарить Генри за это прозвище. Моя фигура так и не вернулась к тому состоянию, в котором она была до его рождения. Я снова стала стройной, но грудь и бедра стали полнее, чем раньше. И это совпало с концом целой эры в модельном бизнесе. Героиновый шик ушел, пришла мода на попу Джей Ло. Все хотели изгибы, изгибы, изгибы. И это была я — я была частью новой волны сексуальных супермоделей. Кейт Аптон, Шарлотта МакКинни, Крисси Тейган, Эмили Ратаковски и Симона Соломон… плюс парочка Кардашьян.

Все хотели этот экзотический, этнически неоднозначный образ и фигуру «настоящей женщины» в виде песочных часов. Я не знаю, насколько «настоящим» был каждый из нас, но деньги, которые мы зарабатывали, были достаточно солидными.

Карьера пошла в гору. Появлялось все больше работы, чем я могла бы выполнить. Я летала во все уголки земного шара.

Это помогло мне занять себя и отвлечься от мыслей о том, насколько я чертовски несчастна.

Я старалась не думать о Данте — о том, как я ушла и как я солгала ему. Обманула по умолчанию. Самому большому гребаному умолчанию.

Но я не забыла о своем сыне.

В перерывах между каждой работой я летала обратно в Лондон, чтобы повидаться с ним. Я позволила Серве растить Генри, но он все еще был моим, в моем сердце. Я держала его на руках, я играла с ним, я кормила его. И мое сердце снова обливалось кровью каждый раз, когда я возвращала его своей сестре.

Серва тоже любила его — я это видела. Она сосредоточила свой мир вокруг него. Уволилась с работы в Barclays, целыми днями возила его в парк, на реку, на Лондонский глаз(колесо обозрения в Лондоне).

Мои родители финансировали ее. Они были не против заплатить ей за воспитание ребенка, но не мне.

Мне было горько. Так чертовски горько.

Я экономила каждый пенни, который зарабатывала на модельном бизнесе. Я планировала забрать Генри обратно, когда у меня будет достаточно денег.

Но Серва тоже была так привязана к нему.

И она была больна. Через год или два после выздоровления она снова начала слабеть. Я думала, что если я заберу у нее сына, это убьет ее.

Так что мы разделили его. Она заботилась о нем, пока я работала, и он был моим, когда я возвращалась домой. Он называл нас обеих мамой, когда начал говорить.

Это не такая уж ужасная система. На самом деле, сработало на удивление хорошо. Я так сильно скучала по ним обоим, когда меня не было. Но модельные годы коротки — это индустрия молодежи. Приходилось работать, пока могла. И я копила, и копила, и копила деньги.

Серва и я были ближе, чем когда-либо. Я вообще не разговаривала со своими родителями. Прекратила наше общение, когда они забрали моего ребенка, даже не спросив меня. Я сказала Серве убедиться, чтобы они никогда не навещали меня, пока я дома. Она была внимательна, чтобы сдержать это обещание — держать родителей подальше от меня.

Я разрешала им навещать Генри, когда меня не было дома. У него такая маленькая семья, что я не хотела лишать его бабушки и дедушки. Когда я приходила домой, он рассказывал мне, как бабушка научила его печь блинчики, а дедушка подарил ему кубик Рубика.

Мои родители много раз пытались загладить свою вину. Я не отвечала ни на их звонки, ни на сообщения.

Пока Серва не умерла. Она скончалась три года назад. Ей было всего тридцать четыре.

Мы все вместе были в больнице. Это был первый раз, когда я увидела своих родителей за долгие годы. Моя мать выглядела старше. Мой отец выглядел почти точно так же, лишь несколько седых волосков прибавилось.

Я посмотрела на них обоих и почувствовала, как внутри меня закипает ненависть. Я была так сильно зла на них. Гнев совсем не угас. Во всяком случае, он стал сильнее. Я видела, как они стояли там, а между ними мой сын, и мне захотелось оторвать Генри от них, как они пытались оторвать его от меня, и никогда больше не позволять им его видеть.

Но я проглотила злость, потому что мы были там ради Сервы, а не ради меня. Мы посидели и поговорили с ней и сказали ей, что все будет хорошо, она снова поправится, как всегда бывало раньше. Она была одной из первых в очереди на пересадку легких. Мы думали, что это все исправит.

Но той же ночью она умерла.

Когда доктор сказал нам об этом, мой отец разрыдался. Я никогда раньше не видела, чтобы он плакал, ни разу в жизни. Он схватил меня, притянул к себе и зарыдал:

— Симона, прости меня. Ты — все, что у нас осталось.

Я чувствовала себя такой одинокой без Сервы. Я хотела вернуть своих маму и папу так же сильно, как они хотели вернуть меня. Я обняла папу, а мама обняла нас обоих, и мы все вместе заплакали.

Хотя не знаю, простила ли я их. Я так и не ответила на этот вопрос.

И даже сейчас, три года спустя, я не уверена, что это так.

Мы часто видимся. Со стороны мы выглядим как та же дружная семья, что и раньше — только без Сервы и с добавлением Генри.

Но, конечно, то, что вы видите со стороны, никогда не рассказывает историю внутри семьи. Это как спелое, красное яблоко. Когда ты его вскроешь, внутри может быть все, что угодно. Хрустящая, здоровая мякоть… или гниль и черви.

Генри теперь живет со мной все время. Я могу позволить себе нанять для него няню/репетитора. Ее зовут Карли. Мы втроем путешествуем по всему миру вместе.

В газетах писали, что я усыновила своего племянника. Я не стала их поправлять. Я никогда не говорю о своем сыне публично. Я не разрешаю его фотографировать. Это был мой выбор — разместить свое лицо на рекламных щитах и в журналах. Я прячу его, как могу, чтобы когда-нибудь он смог сам выбрать, хочет ли он общественной жизни или частной.

Кроме того, я боюсь…

Боюсь того, что может случиться, если Данте когда-нибудь увидит фотографию Генри.

Потому что, когда я вглядываюсь в лицо Генри, я вижу свои черты… но я также вижу Данте.