Питу знал, что некоторые недомогания, не будучи сами по себе опасными, могут временно лишить аппетита даже самого крепкого человека; всякий раз, видя, как мало ест Бийо, он его вот так же расспрашивал, почему тот не ест; Бийо отвечал, что не голоден, и это вполне удовлетворяло Питу.

Но было нечто такое, что смущало Питу, и дело было вовсе не в умеренности желудка Бийо: всякий человек волен есть мало или вообще ничего не есть. Кроме того, чем меньше съедал Бийо, тем больше доставалось Питу. Его настораживала скупость фермера на слова.

Когда Питу сидел за столом не один, он любил поговорить. Он заметил, что разговоры не только не мешали глотанию, но и помогали пищеварению, и это наблюдение столь глубоко укоренилось в его мозгу, что, когда он ел в одиночестве, он пел.

Если, разумеется, он не был печален.

Однако теперь у Питу не было причины для печали — наоборот!

Его жизнь в Арамоне с некоторых пор снова стала весьма приятной. Питу, как мы видели, любил, вернее, обожал Катрин, и я предлагаю читателю принять это слово в его буквальном смысле. А что нужно итальянцу или испанцу, обожающему Мадонну? Видеть Мадонну, преклонить колени перед Мадонной, молиться Мадонне…

Что делал Питу?

С наступлением ночи он шел к домику у Клуисова камня; он видел Катрин, опускался на колени перед Катрин, молился на Катрин.

И девушка, признательная за оказанную ей Питу огромную услугу, не мешала ему в этом. Взгляд ее был обращен в другую сторону, дальше, выше!..

Правда, время от времени в душу славного малого закрадывалась ревность: это случалось, когда Питу приносил с почты письмо от Изидора к Катрин или когда он относил на почту письмо от Катрин к Изидору.

Однако по зрелом размышлении это положение было несравненно лучше того приема, который был ему оказан на ферме после его первого возвращения из Парижа, когда Катрин, признав в Питу демагога, врага благородных и аристократов, выставила его за дверь со словами, что на ферме для него работы нет.

Не подозревая о беременности Катрин, он и не сомневался в том, что так будет длиться вечно.

Разумеется, он покинул Арамон не без сожаления, однако он понимал, что высокое звание обязывало его подавать пример рвения, вот он и отпросился у Катрин, поручив ее заботам папаши Клуиса, и пообещал вернуться как можно скорее.

Таким образом, у Питу за спиной не осталось ничего такого, что могло бы ввергнуть его в печаль.

И в Париже ничто не могло омрачить состояние духа Питу.

Он нашел доктора Жильбера, вручил ему отчет о том, как он использовал его двадцать пять луидоров, и передал слова благодарности от тридцати трех гвардейцев, обмундированных на эти деньги, а доктор Жильбер дал ему еще двадцать пять луидоров, но не только для национальной гвардии, а и на собственные нужды Питу.

Питу, со свойственными ему простотой и добродушием, принял луидоры.

Так как г-н Жильбер был для него богом, он не видел в этом даре ничего плохого.

Когда Бог посылал дождь или солнце, Питу никогда не приходило в голову вооружаться зонтиком для отражения Божьих даров.

Нет, он принимал и то и другое, и, как цветы, как деревья, он всякий раз прекрасно себя чувствовал.

Затем, после минутного размышления, Жильбер поднял красивое задумчивое лицо и сказал:

— Я полагаю, дорогой Питу, у Бийо есть что мне рассказать; не хочешь ли ты, пока я поговорю с Бийо, навестить Себастьена?

— О, с удовольствием, господин Жильбер! — воскликнул Питу, захлопав в ладоши, словно ребенок. — Я и сам этого очень хотел, только не смел просить вас об этом.

Жильбер опять задумался.

Взяв перо, он написал несколько слов и сложил листок в виде письма, адресовав его сыну.

— Вот письмо! — сказал он. — Возьми фиакр и отправляйся к Себастьену; возможно, после получения моего письма он захочет поехать с визитом; проводи его, хорошо, дорогой Питу? И подожди у входа. Может быть, тебе придется ждать его около часу, а может, и дольше. Но я знаю, что ты всегда готов услужить; можешь считать, что оказываешь мне этим большое одолжение, ты ведь не будешь скучать?

— Нет, будьте покойны, — отвечал Питу, — мне никогда не бывает скучно, господин Жильбер. Кстати, я по дороге загляну к булочнику и захвачу у него хлеба, а если мне нечем будет заняться в карете, я поем.

— Прекрасно! — заметил Жильбер. — Только в целях гигиены, — прибавил он с улыбкой, — не стоит есть всухомятку, хлеб надо запивать, дорогой Питу.

— Тогда я к хлебу прикуплю еще свиного паштета и бутылку вина, — пообещал Питу.

— Браво! — воскликнул Жильбер.

Ободренный похвалой, Питу спустился, сел в фиакр, приказал ехать в коллеж Святого Людовика, там спросил Себастьена, гулявшего в саду, и, когда тот вышел к Питу, схватил его в охапку, как Геракл — Телефа, от души расцеловал, потом опустил на землю и вручил ему отцовское письмо.

Себастьен поцеловал письмо с чувством почтительности и в то же время нежной любви, которую он испытывал к отцу; затем, на минуту задумавшись, спросил:

— Питу! Отец тебе не говорил, чтобы ты меня куда-нибудь отвез?

— Да, если тебе захочется туда поехать.

— Да, да! — торопливо проговорил мальчик. — Мне очень этого хочется. Передай отцу, что я согласился с радостью.

— Отлично! — сказал Питу. — Кажется, это такое место, где ты любишь бывать?

— Знаешь, Питу, я там был всего однажды, но буду счастлив туда вернуться.

— В таком случае, — заметил Питу, — осталось только предупредить аббата Берардье, что ты уходишь. У входа нас ждет фиакр; я тебя забираю.

— Чтобы не терять время, дорогой Питу, — сказал юноша, — отнеси аббату записку отца, а я приведу себя в порядок и догоню тебя во дворе.

Питу отнес записку аббату, получил exeat[25] и спустился во двор.

Встреча с аббатом Берардье удовлетворила самолюбие Питу; год тому назад в день взятия Бастилии нищий крестьянин в каске, с саблей в руке и, можно сказать, без штанов, наделал шуму в коллеже не столько оружием, которое у него было, сколько одеждой, которой у него не было. Теперь же он предстал перед аббатом в треугольной шляпе, в голубом мундире с белыми отворотами, в кюлотах и с эполетами капитана; теперь он чувствовал в себе уверенность, которую придает нам уважение сограждан; теперь он явился как депутат, прибывший на праздник Федерации, и имел право на оказываемые ему знаки внимания.

И аббат Берардье встретил Питу с должной почтительностью.

Почти в то же время как Питу спускался по лестнице, которая вела из кабинета аббата, Себастьен, имевший отдельную комнату, сбегал вниз по другой лестнице.

Себастьен повзрослел и возмужал. Это был теперь очаровательный юноша лет шестнадцати-семнадцати; лицо его обрамляли великолепные каштановые волосы, а голубые глаза уже горели юношеским огнем, ярким, словно лучи восходящего солнца.

— Вот и я! — не скрывая радости, закричал он, обращаясь к Питу. — Идем!

Питу не сводил с него радостного и вместе с тем изумленного взгляда, так что Себастьену пришлось повторить свое приглашение.

На сей раз Питу последовал за юношей.

Оказавшись у ворот, Питу предупредил Себастьена:

— Я, знаешь ли, понятия не имею, куда мы едем; стало быть, адрес будешь давать ты.

— Не беспокойся, — ответил Себастьен.

Он обратился к кучеру:

— Улица Кок-Эрон, дом номер девять, первые ворота со стороны улицы Платриер.

Этот адрес ничего не говорил Питу, и он молча сел в карету вслед за Себастьеном.

— Дорогой Питу! — предупредил Себастьен. — Если лицо, к которому я еду, находится сейчас у себя, то я пробуду там час, а может быть, и больше.

— Это пусть тебя не беспокоит, Себастьен, — большой рот Питу расплылся в радостной улыбке, — я все предусмотрел. Эй, кучер, остановите!

В это время фиакр проезжал мимо булочной. Кучер придержал лошадей; Питу вышел, купил двухфунтовый хлеб и вернулся в фиакр.

Проехав еще немного, Питу снова приказал кучеру остановиться.