Весь заряд энергии его мощного тела словно переместился в голову. Волосы его поднялись, как грива у льва, и если бы эта сцена происходила не в предзакатный час, а в ночной темноте, то они, вероятно, искрились бы.

Пес замер, глядя на него.

Мирабо наклонился, взял горсть песку и бросил его в морду животного.

Пес взвыл и сделал еще один прыжок; теперь его отделяли от противника всего три-четыре шага. Но тот первым двинулся ему навстречу.

Собака на секунду замерла, словно гранитный пес охотника Кефала; видя, что Мирабо продолжает идти вперед, она почувствовала беспокойство и словно замерла в нерешительности, не зная, проявить ярость или стоит поостеречься; она показала зубы и сверкнула глазами, присев при этом, однако, на задние лапы. Тогда Мирабо поднял руку властным жестом, так часто удававшимся ему на трибуне, когда он убивал своих недругов сарказмом и осыпал их оскорблениями или насмешками. И пес почувствовал себя побежденным: он задрожал всем телом, оглянулся, желая убедиться в том, что путь к отступлению свободен, и опрометью бросился в конуру.

Довольный Мирабо, словно победитель Истмийских игр, гордо поднял голову.

— Ах, доктор! — воскликнул он. — Господин Мирабо-старший был прав, когда говорил, что собаки — кандидаты в род людской. Вы видите, как этот пес зол, как труслив, а сейчас вам предстоит убедиться в том, что он может быть столь же угодлив, как человек.

Он опустил руку и похлопал ею по ноге, приказав:

— Ко мне, Картуш, ко мне!

Пес был в нерешительности, но, увидев, что незнакомец нетерпеливо повторил свой жест, снова высунулся из конуры и пополз, не сводя глаз с Мирабо. Он преодолел таким способом все расстояние, отделявшее его от победителя, а оказавшись у его ног, медленно и робко поднял голову и лизнул ему руку.

— Хорошо! — похвалил его Мирабо. — Место!

Он взмахнул рукой, и пес спрятался в конуре.

Оцепенев от страха, молодой человек стоял на крыльце, застыв в изумлении. Мирабо повернулся к Жильберу.

— Знаете, дорогой доктор, о чем я размышлял, совершая безумство, свидетелем которому вы только что явились?

— Нет, и я надеюсь услышать от вас объяснения: не думаю, чтобы вы проделали все это только из хвастовства.

— Я вспомнил о пресловутой ночи с пятого на шестое октября. Доктор, доктор! Я бы отдал половину оставшихся мне дней ради того, чтобы король Людовик Шестнадцатый увидел, как этот пес сначала бросился на меня, а потом вернулся в конуру, откуда приполз к моим ногам.

Затем он обратился к молодому человеку:

— Надеюсь, сударь, вы простите мне, что я унизил Картуша? Пойдемте взглянем на дом Друга людей, раз уж вы взялись нам все показать.

Молодой человек посторонился, пропуская Мирабо; впрочем, можно было подумать, что гостю не нужен был проводник и что он знал дом лучше, чем кто бы то ни было.

Не останавливаясь в первом этаже, он торопливо стал подниматься по лестнице с железными перилами искусной работы, повторяя:

— Сюда, доктор, сюда.

С присущей ему увлеченностью и привычкой властвовать, свойственной его характеру, Мирабо из зрителя скоро превратился в действующее лицо, а из обычного посетителя — в хозяина дома.

Жильбер последовал за ним.

Тем временем молодой человек позвал своего отца, господина лет пятидесяти-пятидесяти пяти, и сестер, двух юных особ пятнадцати и восемнадцати лет, чтобы рассказать им о том, какого необычного гостя он только что пустил в дом.

Пока он им излагал историю о том, как Мирабо подчинил себе Картуша, граф показал Жильберу рабочий кабинет, спальню и гостиную маркиза; каждая комната пробуждала в душе Мирабо воспоминания, и он, с присущим ему обаянием и увлеченностью, рассказывал одну забавную историю за другой.

Широко раскрыв глаза от удивления, владелец дома и его семейство внимательно слушали этого чичероне, рассказывавшего им историю их собственного дома.

Когда гости осмотрели апартаменты второго этажа, на аржантёйском соборе пробило семь; Мирабо, верно, испугался, что не успеет показать другие комнаты, и поторопил Жильбера спуститься, подав пример тем, что одним прыжком преодолел первые четыре ступени лестницы.

— Сударь! — обратился к нему владелец дома. — Вы знаете столько разных историй из жизни маркиза де Мирабо и его прославленного сына, что, мне кажется, будь на то ваша воля, вы могли бы рассказать об этих четырех ступеньках не менее увлекательную историю, чем все предыдущие.

Мирабо остановился и улыбнулся.

— Да, действительно, я мог бы это сделать, хотя именно об этом случае я собирался умолчать.

— Почему, граф? — спросил доктор.

— Да сами посудите! Выйдя из донжона Венсенского замка, где он провел полтора года, Мирабо, который был вдвое старше блудного сына, но так и не заметил, чтобы кто-нибудь собирался заколоть упитанного тельца для празднования его возвращения, решил потребовать причитающуюся ему по закону часть наследства. Были две причины, по которым Мирабо мог быть плохо принят в родительском доме: во-первых, он вышел из Венсенского замка вопреки воле маркиза; во-вторых, он пришел в родной дом за деньгами. Вот почему маркиз, завершавший в это время отделку какого-то филантропического сочинения, при виде сына вскочил, а в ответ на первые слова, с какими сын успел к нему обратиться, схватился за трость и бросился на него, едва заслышав слово "деньги". Граф знал своего отца, но надеялся, что тридцати семилетний возраст избавит его от угрожавшего ему наказания. Граф вынужден был признать свою ошибку, почувствовав, как удары посыпались ему на плечи.

— Как?! Удары палкой? — переспросил Жильбер.

— Да, настоящие, отличные удары, не такие, как в Комеди Франсез в пьесах Мольера, а самые что ни на есть натуральные, какими можно размозжить голову или перебить руку.

— Что же сделал граф де Мирабо? — спросил Жильбер.

— Черт побери! То же, что сделал Гораций в своем первом бою, — он обратился в бегство. К несчастью, в отличие от Горация, у него не было щита; ибо, вместо того чтобы его бросить, как поступил певец Лидии, он воспользовался бы им, чтобы отразить удары. Итак, не имея щита, он перескочил через эти вот четыре ступеньки так же, как только что сделал я… ну, может быть, еще проворнее. Однако, он сейчас же остановился и, обернувшись, замахнулся своей палкой: "Стойте, сударь! — крикнул он отцу. — Четыре ступени — предел родства!" Это был не очень удачный каламбур, однако он остановил филантропа скорее, чем самый мудрый довод. "Ах, как жаль, что бальи умер! Я в письме к нему повторил бы эту остроту". Мирабо, — продолжал рассказчик, — был слишком хорошим стратегом, чтобы не воспользоваться представившимся для отступления случаем. Он спустился по лестнице почти столь же стремительно, как в начале пути, и, к своему великому огорчению, с тех пор домой не возвращался. Большой мошенник этот граф де Мирабо! Верно, доктор?

— О сударь! — подходя к Мирабо, воскликнул молодой человек, умоляюще сложив руки и будто прося у гостя прощение за то, что не разделяет его мнения. — Скажите лучше, что это великий человек!

Мирабо посмотрел на юношу в упор.

— A-а! Так существуют, стало быть, люди, думающие о Мирабо по-другому?

— Сударь! — отвечал молодой человек. — Рискуя вызвать ваше неудовольствие, осмелюсь утверждать, что я первый из их числа.

— О! Не стоит говорить такие слова в полный голос в этом доме, молодой человек, иначе стены обрушатся вам на голову! — засмеялся Мирабо.

Почтительно попрощавшись со стариком и галантно поклонившись девицам, он пошел через сад, приветливо помахав рукой Картушу; пес ответил ему глухим ворчанием, в котором остаток протеста смешивался с покорностью.

Жильбер последовал за Мирабо. Граф приказал кучеру ехать в город к церкви.

Однако едва они доехали до угла первой улицы, он приказал остановиться и достал из кармана визитную карточку.