Внешне все выглядело вполне спокойно и безмятежно. Около пяти часов утра распахивались главные ворота, выходившие на равнину, за которой раскинулся лес, летом похожий на зеленый занавес, зимой — на траурное покрывало. Из ворот выходил сеятель и пешком отправлялся на работу, неся за спиной мешок пшеницы вперемешку с золой. За ним в поле выезжал на коне пахарь — туда, где вчера он оставил плуг на борозде. Потом выходила скотница, ведя за собой мычащее стадо, возглавляемое могучим властелином — быком, за которым вышагивали его коровы и телки, а среди них — корова-любимица, легко узнаваемая благодаря звонкому колокольчику. Ну и, наконец, последним выезжал верхом на крепком нормандском мерине, трусившем иноходью, сам хозяин Бийо, душа всего этого мира, всего этого народа в миниатюре.

Безразличный наблюдатель не заметил бы в его поведении ничего необычного: суровый и вопрошающий взгляд из-под нависших бровей, прислушивающееся к малейшему шуму ухо, пока он обводил глазами прилегающие к ферме земли, подобно охотнику, пристально высматривающему след, — равнодушный зритель не увидел бы в его действиях ничего, что противоречило бы занятиям хозяина, желающего убедиться в том, что день обещает быть хорошим, а ночью волк не залез в овчарню, кабан не забрался в картофельное поле, кролик не прибегал за клевером из лесу — надежного укрытия, где зверям пока что угрожает только царственный свинец герцога Орлеанского и его стражи.

Но если бы кому-нибудь удалось заглянуть в душу славного фермера, каждый его жест, каждый шаг воспринимались бы иначе.

Ведь вглядываясь в предрассветные сумерки, он надеялся увидеть, не подходит ли какой-нибудь бродяга или не убегает ли кто-нибудь украдкой с фермы.

Вслушиваясь в тишину, он хотел убедиться в том, что никакой подозрительный шум не долетал из комнаты Катрин, что она не подавала условных знаков ни в придорожные ивы, ни в ров, отделявший поле от леса.

Пристально разглядывая землю, он хотел узнать, не осталось ли на ней легких следов небольших ног, выдававших аристократа.

Что касается Катрин, хотя Бийо, как мы сказали, стал относиться к ней мягче, она по-прежнему чувствовала, как вокруг нее, подобно настороженному часовому, постоянно бродит отцовская подозрительность. И потому долгими зимними вечерами, которые она коротала в тоске и одиночестве, она спрашивала себя, чего бы она хотела — чтобы Изидор возвратился в Бурсонн или чтобы он оставался вдали от нее.

Мамаша Бийо опять зажила своей растительной жизнью: муж ее вернулся домой, дочь поправилась — этим ограничивался ее горизонт, и нужен был куда более искушенный взгляд, чтобы прочитать в мыслях мужа подозрение, а в сердце дочери — тоску.

Питу, которого даже наслаждение полководческим триумфом не смогло излечить от грусти, вскоре опять впал в привычное состояние тихой и доброжелательной меланхолии. Каждое утро он аккуратно заходил к тетушке Коломбе. Если писем для Катрин не оказывалось, он печально возвращался в Арамон, полагая, что, не получив в этот день письма от Изидора, Катрин не вспомнит и о том, кто их ей доставлял. Если же письмо приходило, он благоговейно относил его в дупло ивы и возвращался еще печальнее, чем в те дни, когда писем не было, думая, что Катрин если и вспоминает о нем, то вскользь; еще печальнее потому, что электрическим проводом, доносившим до Питу почти болезненное ощущение этого воспоминания, был красавец-аристократ, которого Декларация прав человека лишила титула, но не могла лишить врожденного изящества и элегантности.

Однако легко понять, что Питу был не просто пассивным вестником: он был нем, но слепым он не был. После того как Катрин расспрашивала его о Турине и Сардинии, открывших Питу цель путешествия Изидора, он понял по штемпелям на письмах, что молодой аристократ находится в столице Пьемонта. Наконец наступил день, когда на письме появился штемпель "Лион" вместо "Турин", а спустя два дня, то есть 25 декабря, на письме значилось уже не "Лион", а "Париж".

Питу не потребовалось особой проницательности, чтобы понять, что виконт Изидор де Шарни покинул Италию и возвратился во Францию.

Ну а раз он уже в Париже, то, очевидно, не замедлит приехать в Бурсонн.

Сердце Питу болезненно сжалось. Его преданность Катрин была непоколебима, но он не мог равнодушно сносить выпадавшие на его долю волнения.

Вот почему в тот день, когда пришло письмо с парижским штемпелем, Питу решил направиться на Волчью пустошь под тем предлогом, что ему пора поставить силки в лесничестве, где, как мы видели, он плодотворно действовал в начале нашего повествования.

Ферма Пислё находилась как раз по пути из Арамона в ту часть леса, что носила название Волчьей пустоши.

Не было ничего удивительного в том, что, проходя мимо, Питу заглянул на ферму.

Он выбрал послеобеденное время, когда Бийо уезжал в поле.

Питу по привычке дошел напрямик из Арамона до главной дороги из Парижа в Виллер-Котре, оттуда — до фермы Ну, а от фермы Ну оврагами пробрался к ферме Пислё.

Он обошел ферму, прошел вдоль овчарен и хлева и оказался наконец перед главными воротами, за которыми находились жилые постройки.

Этот путь также был ему знаком.

Подойдя к дому, он огляделся столь же подозрительно, как это делал теперь Бийо, и увидел сидевшую у окна Катрин.

Ему показалось, что она чего-то ждет. Она обводила рассеянным взглядом видневшийся вдалеке лес, раскинувшийся между дорогой из Виллер-Котре в Ла-Ферте-Милон и другой дорогой из Виллер-Котре в Бурсонн.

Питу не хотел застать Катрин врасплох: он постарался попасться ей на глаза; наконец она остановила на нем свой взгляд.

Она ему улыбнулась. Питу был или, вернее, стал для Катрин больше чем просто другом.

Он был теперь наперсником.

— Это вы, дорогой Питу? — спросила девушка. — Каким ветром вас занесло в наши края?

Питу кивнул на силки, намотанные вокруг его руки.

— Мне пришла в голову мысль угостить вас нежным и душистым кроличьим мясом, мадемуазель Катрин, а так как лучшие кролики водятся на Волчьей пустоши, поскольку там в изобилии растет тимьян, то я и отправился туда загодя, чтобы увидеться с вами по пути и узнать, как вы себя чувствуете.

Внимание Питу заставило Катрин улыбнуться. Потом, ответив на первую часть его речи улыбкой, она ответила на вторую словами:

— Как я себя чувствую? Вы очень добры, дорогой господин Питу. Благодаря вашим заботам во время моей болезни, а также тем услугам, что вы продолжаете мне оказывать с тех пор, как я поправилась, я уже почти здорова.

— Почти здоровы! — вздохнул Питу. — Я бы хотел, чтобы вы совсем поправились.

Катрин в ответ покраснела, тоже вздохнула и взяла Питу за руку, будто собираясь сообщить ему нечто очень важное. Однако она, по-видимому, передумала, выпустила его руку, прошла несколько шагов по комнате в поисках носового платка и, найдя его, провела им по взмокшему лбу, хотя на дворе стояли самые холодные дни года.

Питу пристально следил за каждым ее движением.

— Вы хотите мне что-то сказать, мадемуазель Катрин? — спросил он.

— Я?.. Нет… Ничего… Вы ошибаетесь, дорогой Питу, — дрогнувшим голосом отвечала она.

Питу сделал над собой усилие.

— Видите ли, в чем дело, мадемуазель Катрин, — робко проговорил он, — если вам нужна моя помощь, не стесняйтесь.

Катрин задумалась или, вернее, замерла в нерешительности.

— Дорогой Питу, — наконец заговорила она, — я уже имела случай убедиться в том, что могу на вас рассчитывать, и весьма вам за это признательна. Еще раз большое спасибо.

Потом она шепотом прибавила:

— Можете не ходить на этой неделе на почту. Писем не будет несколько дней.

Питу едва было не сказал, что он уже догадался об этом, однако решил посмотреть, до какой степени девушка будет с ним откровенна.

Она ограничилась только что приведенным нами замечанием, имевшим целью всего-навсего освободить Питу от ненужных хождений за письмами по утрам.