— И вы, — воскликнула Мария Антуанетта, — вы тоже! Право, теперь недостает только того, чтобы и вы меня видели!.. Клянусь Богом, если у меня есть друзья, защищающие меня, то есть и враги, которые убивают меня! Но показания одного свидетеля еще недостаточно, господа.

— Вы заставляете меня вспомнить, — сказал граф д’Артуа, — что в ту минуту, как я увидел вас и решил, что голубое домино не король, я подумал, что это племянник господина де Сюфрена. Как зовут того храброго офицера, который отличился в этом деле с флагом? Вы так сердечно тогда его встретили, что я посчитал его вашим придворным кавалером.

Королева покраснела; Андре побледнела как смерть. Обе взглянули друг на друга, и каждая содрогнулась, поняв чувства другой.

Филипп мертвенно побледнел.

— Господин де Шарни? — прошептал он.

— Шарни, вот именно, — продолжал граф д’Артуа. — Не правда ли, господин Филипп, то голубое домино несколько напоминало фигурой господина де Шарни?

— Я не заметил, монсеньер, — задыхаясь, отвечал Филипп.

— Но, — продолжал граф д’Артуа, — я очень скоро увидел свою ошибку, так как внезапно заметил самого господина де Шарни. Он стоял около господина де Ришелье, напротив вас, сестра моя, в ту самую минуту, как ваша маска упала.

— И он видел меня? — воскликнула королева, забыв всякую осторожность.

— Если только он не слеп, — отвечал принц.

Королева сделала жест отчаяния и снова дернула за сонетку.

— Что вы делаете? — спросил принц.

— Я хочу также спросить господина де Шарни и испить чашу до дна.

— Я не думаю, чтобы господин де Шарни был в Версале, — пробормотал Филипп.

— Почему?

— Мне говорили, кажется… что он… нездоров.

— О! Дело достаточно важное, чтобы он пришел. Я также нездорова, но тем не менее готова идти хоть на край света, босая, чтобы доказать…

Сердце Филиппа разрывалось; он подошел к Андре, которая смотрела в окно, выходившее в цветник.

— Что там такое? — спросила королева, подходя к ней.

— Ничего, ничего… Говорили, что господин де Шарни болен, а между тем вот он.

— Он здесь? — воскликнул Филипп, тоже подбегая к окну.

— Да, это он.

Королева, забыв про этикет, сама с необычной силой распахнула окно и крикнула:

— Господин де Шарни!

Тот обернулся и, совершенно растерянный от удивления, направился к дворцу.

Господин де Шарни вошел, немного бледный, но держась прямо и без видимых физических страданий.

При виде такого высокого общества он принял почтительную и церемонную осанку светского человека и солдата.

— Берегитесь, сестра моя, — тихо сказал граф д’Артуа королеве, — вы, на мой взгляд, допрашиваете слишком многих.

— Брат мой, я буду допрашивать весь свет, пока мне не удастся встретить человека, который сказал бы мне, что вы ошиблись.

Шарни между тем заметил Филиппа и любезно поклонился ему.

— Вы свой собственный палач, — тихо сказал Филипп своему противнику. — Выходить, будучи раненным! Вам, право, хочется умереть.

— Оцарапавшись о куст в Булонском лесу, не умирают, — отвечал Шарни, счастливый, что может отплатить своему врагу моральным уколом, который больнее, чем удар шпаги.

Королева приблизилась к ним и положила конец этому разговору, который был скорее репликами a parte[8], чем диалогом.

— Господин де Шарни, обратилась она к нему, — эти господа говорят, что вы были на балу в Опере?

— Да, ваше величество, — отвечал, поклонившись, Шарни.

— Скажите нам, что вы там видели?

— Ваше величество спрашивает, что я там видел или кого видел?

— Вот именно… кого вы видели? И без умолчаний, господин де Шарни, без учтивых недомолвок.

— Я должен все говорить, ваше величество?

Щеки королевы снова покрылись бледностью, уже десять раз сменившей за этот день лихорадочный румянец на ее лице.

— Я начну, следуя иерархии, как мне повелевает долг почтительности, — продолжал Шарни.

— Хорошо. Вы видели меня?

— Да, ваше величество, в ту минуту, как маска по какой-то несчастной случайности упала с вашего лица.

Мария Антуанетта нервно смяла в руках кружево шейного платка.

— Сударь, — сказала она голосом, в котором более тонкий наблюдатель подметил бы готовое вырваться рыдание, — поглядите на меня хорошенько: уверены ли вы в этом?

— Государыня, черты вашего величества запечатлены в сердцах всех ваших подданных. Увидеть ваше величество один раз — значит запомнить вас навсегда.

Филипп взглянул на Андре — Андре устремила свой глубокий взгляд на Филиппа. Эти две муки, эти две ревности заключили горестный союз.

— Сударь, — повторила королева, подходя к Шарни, — уверяю вас, что я не была на балу в Опере.

— О ваше величество, — воскликнул молодой человек, склоняясь почти до земли, — разве вы не имеете права бывать где вам угодно? Хотя бы спуститься в ад: раз нога вашего величества ступит туда, она освятит это место.

— Я не прошу вас оправдывать мой поступок, — отвечала королева, — я прошу вас поверить, что я не совершала его.

— Я поверю всему, чему ваше величество прикажет мне верить, — произнес Шарни, взволнованный до глубины души этой настойчивостью королевы, этим нежным смирением такой гордой женщины.

— Сестра моя, сестра моя, это уж слишком, — шепнул граф д’Артуа на ухо Марии Антуанетте.

Действительно, эта сцена привела в оцепенение всех присутствующих: одних потому, что они терзались любовью или оскорбленным самолюбием, а других потому, что вызывала волнение, всегда возбуждаемое видом обвиненной женщины, мужественно защищающейся от неопровержимых доказательств.

— Все этому верят! Все верят! — в гневном исступлении вскричала королева.

Сраженная, она упала в кресло, незаметно смахнув кончиком пальца слезу, которую ее гордость удержала на краешке века. И тут же резко поднялась.

— Сестра моя, — нежно сказал ей граф д’Артуа, — сестра моя, простите меня. Вы окружены преданными друзьями. Это секрет, который безмерно страшит вас, известен нам одним, и из наших сердец, где он погребен, вырвать его можно будет только вместе с нашей жизнью.

— Секрет! Секрет! — воскликнула королева. — Но я не хочу его!

— Сестра моя!

— Никаких секретов. Доказательства!

— Ваше величество, — сказала Андре, — сюда идут.

— Ваше величество, — с трудом выговорил Филипп, — это король.

— Король! — возгласил в передней придверник.

— Король! Тем лучше. Король — мой единственный друг, и он не счел бы меня виноватой, даже если бы ему казалось, что он видел меня на месте преступления. Добро пожаловать!

Король вошел. Его спокойный вид представлял резкий контраст с расстроенными и взволнованными лицами тех, кто окружал королеву.

— Государь! — воскликнула она. — Вы пришли как нельзя более кстати: на меня возводят новую клевету, новое оскорбление, которое должно быть опровергнуто.

— В чем дело? — спросил, подходя, Людовик XVI.

— Слух, сударь, гнусный слух, который может распространиться. Помогите мне; помогите мне, государь, так как на этот раз меня обвиняют уже не враги, а мои друзья.

— Ваши друзья?

— Вот эти господа: мой брат… извините, граф д’Артуа, господин де Таверне, господин де Шарни уверяют, что видели меня на балу в Опере.

— На балу в Опере! — воскликнул король, нахмурясь.

— Да, государь.

В комнате воцарилось тяжелое молчание.

Госпожа де Ламотт заметила мрачную озабоченность короля. Она видела смертельную бледность королевы; одним словом, одним-единственным словом она могла положить конец этой скорбной муке; она могла одним словом уничтожить все прежние обвинения и спасти королеву от будущих тревог.

Но сердце не подсказало ей этого, а личная выгода удержала ее. Она сказала себе, что все равно теперь поздно, так как она уже раз солгала в истории с чаном Месмера; отказавшись же теперь от своих слов, дав возможность уличить себя во лжи и показав королеве, что она ничего не сделала для того, чтобы снять с нее первое обвинение, новая фаворитка сразу погубит себя, в зародыше убьет выгоду своего будущего положения… Она смолчала.