— Вы меня уничтожили, — отвечал Филипп, — я не могу сделать ни малейшего движения; вы подчинили себе мои мускулы, мои мысли и после этого просите меня слушать вас, когда я не могу иначе поступить?

Тогда Калиостро взял маленький золотой флакон, который держал стоявший на камине бронзовый Эскулап.

— Понюхайте это, шевалье, — сказал граф с мягким и полным величия выражением в голосе.

Филипп повиновался; туман, застилавший его мозг, рассеялся, и у него явилось такое ощущение, точно солнце, пронизав его череп своими лучами, осветило все его мысли.

— О, я оживаю! — сказал он.

— Вы чувствуете себя хорошо, то есть свободным и сильным?

— Да.

— И помните все, что было?

— Ода!

— Итак, поскольку я имею дело с человеком благородного сердца, к тому же человеком умным, то эта вернувшаяся к вам память согласится признать мое полное превосходство в том, что произошло между нами.

— Нет, — отвечал Филипп, — потому что я действовал во имя священного принципа.

— И что же вы делали?

— Я защищал монархию.

— Вы? Вы защищали монархию?!

— Да, я.

— Вы, ездивший в Америку защищать республику! Боже мой, будьте же откровенны: или вы защищали там не республику, или защищаете здесь не монархию.

Филипп опустил глаза; в груди его поднимались сдавленные рыдания.

— Любите, — продолжал Калиостро, — любите презирающих вас, любите забывающих вас, любите обманывающих вас: великим сердцам свойственно быть обманутыми в своих лучших чувствах и привязанностях; такова заповедь Иисуса — платить добром за зло. Вы христианин, господин де Таверне?

— Сударь! — воскликнул Филипп, испуганный словами Калиостро и увидевший, что тот хорошо читает в его прошлом и настоящем. — Ни слова больше! Если я защищал не королевскую власть, то защищал королеву, то есть достойную уважения и невиновную женщину; достойную уважения, даже если бы она и утратила права на него, так как защищать слабых — закон Господа.

— Слабых! Королева, по вашему, слабое существо?! Женщина, перед которой склоняют головы и колени двадцать восемь миллионов мыслящих существ! Полноте…

— Сударь, на нее клевещут…

— Что вы об этом знаете?

— Я хочу так думать…

— Вы полагаете, что это ваше право?

— Конечно.

— Ну, а мое право верить совершенно противному.

— Вы действуете как злой гений!

— Кто вам это сказал? — воскликнул Калиостро, глаза которого внезапно сверкнули так, что, казалось, ослепили Филиппа. — Откуда у вас эта смелость думать, что вы правы, а я не прав? Откуда у вас дерзость предпочитать ваш принцип моему? Вы защищаете королевскую власть, хорошо. А если я защищаю человечество? Вы говорите: "Отдайте кесарю кесарево", а я говорю вам: "Отдайте Богу Богово". Республиканец из Америки! Кавалер ордена Цинцинната! Я призываю вас вспомнить о любви к людям, о любви к равенству. Вы попираете народы, чтобы целовать руку королев, а я попираю ногами королев, чтобы поднять хоть на одну ступень народы. Я не мешаю вам боготворить, не мешайте и мне трудиться. Я предоставлю вам дневной свет, солнце небес и королевских дворцов; оставьте мне мою тень и уединение. Вы понимаете мощь моих слов, не правда ли, как недавно поняли мощь моей личности? Вы говорили мне: "Умри ты, оскорбивший предмет моего преклонения". Я говорю вам: "Живи ты, борющийся против того, чему я поклоняюсь". И если я говорю вам это, то, значит, чувствую такую силу за собой и своим принципом, что ни вы, ни ваши единомышленники, сколько бы ни прилагали усилий, не замедлите моего движения ни на минуту.

— Сударь, вы приводите меня в содрогание, — сказал Филипп. — Я, может быть, первый в этой стране провижу, благодаря вам, пропасть, в которую стремится королевская власть.

— Будьте осторожны, если вы увидели эту пропасть.

— Говоря мне это, — отвечал Филипп, тронутый отеческим тоном Калиостро, — и открывая мне такую ужасную тайну, вы выказываете недостаток великодушия, так как хорошо знаете, что я брошусь в эту бездну раньше, чем увижу падение тех, кого защищаю.

— И все же я предостерег вас и, как наместник Тиберия, я умываю руки, господин де Таверне.

— Ну, а я, — воскликнул Филипп, подбегая с лихорадочным возбуждением к Калиостро, — я, слабый человек, сознающий ваше превосходство надо мной, употреблю против вас оружие слабых: я обращусь к вам со слезами на глазах и дрожащим голосом, простирая руки, буду просить вас даровать мне, хоть на этот раз по крайней мере, помилование для тех, кого вы преследуете. Я буду просить вас ради меня самого, слышите ли, меня, который не может, не знаю почему, видеть в вас врага; я растрогаю вас, сумею убедить, добьюсь того, что вы не оставите на моей совести мучительного раскаяния — знать, что я видел гибель бедной королевы и не смог предотвратить ее. Не правда ли, я добьюсь того, чтобы вы уничтожите этот памфлет, который заставит плакать женщину! Я добьюсь этого от вас, или, клянусь моей честью и той роковой любовью, которая известна вам, я этой самой шпагой, бессильной против вас, пронжу себе сердце у ваших ног.

— Ах, — прошептал Калиостро, смотря на Филиппа полными красноречивой скорби глазами, — отчего они не все таковы, как вы? Я был бы за них, и они не погибли бы!

— Сударь, сударь, прошу вас, отзовитесь на мою просьбу, — заклинал Филипп.

— Сосчитайте, — сказал Калиостро после некоторого молчания, — сосчитайте, вся ли тысяча экземпляров здесь, и сами сожгите их от первого до последнего.

Филипп почувствовал, что у него сердце готово разорваться от радости, он подбежал к шкафу, выхватил оттуда газеты, швырнул их в огонь и затем горячо пожал руку Калиостро.

— Прощайте, прощайте, сударь, — сказал он, — стократно благодарю вас за то, что вы сделали для меня.

И он вышел.

— Я должен был сделать это для брата в воздаяние за то, что вынесла сестра, — сказал Калиостро, глядя вслед уходившему Филиппу.

И вслед за этим крикнул:

— Лошадей!

Пока все это происходило на улице Нёв-Сен-Жиль, г-н де Таверне-отец прогуливался у себя в саду в сопровождении двух лакеев, кативших его кресло.

В Версале были тогда — а может быть, есть еще и теперь — старые особняки с французскими садами, которые благодаря рабскому подражанию вкусам и взглядам государей напоминали в миниатюре Версаль Ленотра и Мансара. Многие придворные, взяв, вероятно, пример с г-на де Лафельяда, устроили у себя в малом виде подземную оранжерею, пруд Швейцарцев и купальни Аполлона.

У них был также парадный двор и Трианоны, все это в масштабе один к двадцати: каждый бассейн был представлен всего лишь ведром воды.

С тех пор как его величество Людовик XV одобрил Трианоны, в версальском доме г-на де Таверне появились свои Трианоны, фруктовые сады и цветники. С тех пор как его величество Людовик XVI завел себе слесарные мастерские и токарные станки, г-н де Таверне устроил себе кузню и обзавелся плотницкими инструментами. С тех пор как Мария Антуанетта нарисовала план английских садов с искусственными реками, лужайками и хижинами, г-н де Таверне устроил в уголке сада маленький Трианон для кукол и речку для утят.

В ту минуту, когда мы застаем его, он грелся на солнце в единственной уцелевшей от великого века аллее, обсаженной липами с продолговатыми красными, как раскаленные полосы железа, жилками на листьях. Он прохаживался маленькими шажками, засунув руки в муфту, и через каждые пять минут лакеи подкатывали ему кресло, чтобы он мог отдохнуть от ходьбы.

Он наслаждался этим отдыхом, щурясь от яркого солнца, когда прибежавший из дома привратник громко крикнул:

— Господин шевалье!

— Мой сын! — воскликнул с горделивой радостью старик.

Затем, обернувшись, он заметил Филиппа, шедшего за привратником.

— Милый шевалье! — обратился он к сыну, жестом отослал лакеев и продолжал: — Иди сюда, Филипп, иди, ты пришел кстати. У меня голова полна разных счастливых идей. Э, какой у тебя вид! Ты сердишься?