Пока старуха, услыхав этот шум и наконец проснувшись, побежала в прихожую, ее хозяйка, проворная как белка, собрала письма и бумаги, разбросанные по столу, швырнула их в ящик и, окинув быстрым взглядом комнату, чтобы убедиться, что все в ней в порядке, села на софу в смиренной и печальной позе страдающего, но покорного судьбе человека.

Но, поспешим добавить, только ее тело было неподвижно. Глаза, живые, озабоченные и бдительные, были внимательно устремлены на зеркало, где отражалась входная дверь, а настороженный слух готов был уловить малейший звук.

Дуэнья открыла дверь, и в прихожей послышалось какое-то тихое бормотание.

Затем кто-то голосом ясным и учтивым, однако довольно твердым, спросил:

— Здесь живет госпожа графиня де Ламотт?

— Госпожа графиня де Ламотт-Валуа? — повторила в нос Клотильда.

— Да, да, она самая, милая моя. Госпожа де Ламотт дома?

— Да, сударыня, она чувствует себя слишком плохо, чтобы выходить.

В продолжение этого разговора, из которого она не проронила ни звука, мнимая больная, взглянув в зеркало, увидела, что Клотильду допрашивает какая-то дама, по всем признакам принадлежащая к высшему обществу.

Она тотчас же встала с софы и пересела в кресло, чтобы предоставить почетное место посетительнице.

Проделывая это перемещение, она не могла видеть, как незнакомка обернулась к порогу и сказала другой особе, остававшейся в тени:

— Вы можете войти, сударыня, это здесь.

Дверь закрылась, и обе дамы, те самые, которые недавно спрашивали улицу Сен-Клод, вошли к графине де Ламотт-Валуа.

— Как прикажите доложить госпоже графине? — спросила Клотильда с любопытством, хотя и смешанным с почтением, поднося свечку к лицу обеих дам.

— Доложите: дамы из благотворительного общества, — отвечала старшая из женщин.

— Из Парижа?

— Нет, из Версаля.

Клотильда вошла к своей госпоже, и обе посетительницы, следуя за ней, очутились в освещенной комнате в ту самую минуту, как Жанна де Валуа с трудом приподнималась с кресла, чтобы приветствовать своих посетительниц изысканно-вежливым поклоном.

Клотильда пододвинула другие два кресла, чтобы посетительницы могли выбрать себе место по вкусу, и удалилась в переднюю с важностью и не спеша: это позволяло догадаться, что она будет слушать за дверью весь предстоящий разговор.

Как только Жанна де Ламотт, не нарушая приличий, смогла поднять глаза, она первым делом посмотрела, как выглядят ее посетительницы.

Старшей, как мы уже говорили, могло быть тридцать — тридцать два года; она была необычайно красива, хотя надменное выражение лица отнимало частицу прелести, которая могла бы быть ей присуща. Так, по крайней мере, показалось Жанне, судя по тому немногому, что ей удалось разглядеть в посетительнице, так как та, предпочтя софе кресло, отодвинула его в угол комнаты, подальше от света лампы, и опустила низко на лоб тафтяную на вате оборку капюшона своей накидки: свисая на лицо в виде щитка, она набрасывала тень на черты дамы.

Но посадка ее головы была так горделива, широко раскрытые глаза блестели таким огнем, что, даже не имея возможности рассмотреть какие-либо подробности внешности дамы, по одному общему облику ее нельзя было не признать в ней особу высокого, благородного происхождения.

Ее спутница, менее застенчивая, по крайней мере с виду, была моложе года на четыре-пять и не скрывала своей редкой красоты.

У нее было прелестное, правильно очерченное личико с нежным румянцем; прическа, оставлявшая виски открытыми, оттеняла безукоризненную правильность овала ее лица; большие синие глаза глядели спокойно, до безмятежности, но, казалось, могли читать в глубине души каждого; у нее был прелестно очерченный ротик, и судя по нему, природа создала эту молодую женщину прямодушной, а воспитание и этикет выработали в ней сдержанность; наконец, правильностью линии носа она не уступала Венере Медицейской. Вот что успел подметить беглый взгляд Жанны. Присмотревшись, графиня заметила, что у нее более тонкая, гибкая талия, чем у ее спутницы, более пышный бюст и что ручка у нее пухленькая, тогда как у той рука очень узкая и нервная.

Жанна де Валуа успела заметить все это за несколько секунд, то есть в промежуток времени значительно меньший, чем нам потребовалось для передачи ее наблюдений.

Покончив с осмотром обеих дам, она спросила тихим голосом, какой счастливой случайности обязана их посещением.

Дамы переглянулись.

— Сударыня, — начала та, что помоложе, повинуясь знаку старшей, — вы ведь, кажется, замужем, не так ли?

— Я имею честь быть женой графа де Ламотта, дворянина с безупречной репутацией, сударыня.

— Так. А мы, госпожа графиня, дамы-патронессы одного благотворительного общества. Нам сообщили о вашем положении; некоторые сведения заинтересовали нас, и мы пожелали узнать касающиеся вас подробности.

Жанна подождала немного, прежде чем ответить.

— Сударыни, — начала она, заметив сдержанность и молчаливость второй посетительницы, — вы видите перед собой портрет Генриха III, то есть брата моего пращура. Как вам, вероятно, известно, во мне действительно течет кровь дома Валуа.

Сказав это, Жанна замолчала, выжидая новых вопросов и глядя на своих посетительниц с каким-то горделивым смирением.

— Сударыня, — произнесла старшая дама низким и приятным голосом, — правда ли, что ваша мать, как говорят, была привратницей в доме под названием Фонтетт около Барсюр-Сен?

Жанна покраснела при этом напоминании.

— Это правда, сударыня, — отвечала она, не смущаясь, — моя мать была привратницей в доме, называвшемся Фонтетт.

— А! — произнесла дама, задавшая вопрос.

— И так как Мари Жоссель, моя мать, была редкой красоты, — продолжала Жанна, — то мой отец влюбился в нее и женился. По отцу я происхожу из очень знатного рода. Сударыня, мой отец носил фамилию Сен-Реми де Валуа и был прямым потомком королей этой династии.

— Но каким же образом вы дошли до такой бедности, сударыня? — спросила дама постарше.

— Увы, это нетрудно понять.

— Я слушаю вас.

— Вам известно, что после вступления на престол Генриха IV, когда корона перешла от дома Валуа к дому Бурбонов, отстраненная от власти и пришедшая в упадок фамилия Валуа имела несколько отпрысков, правда совершенно неизвестных, но тем не менее бесспорно принадлежавших к тому же роду, что и четыре брата, которые все погибли столь роковым образом.

Обе дамы сделали движение, походившее на знак согласия.

— Но, — продолжала Жанна, — потомки Валуа, опасаясь, несмотря на свою безвестность, вызвать подозрения новой династии, переменили фамилию Валуа на Реми, по имени одного из своих поместий, и начиная с Людовика XIII мы встречаем их в генеалогии под этим именем вплоть до предпоследнего Валуа, моего деда, который, видя, что монархическая власть окрепла и прежний королевский дом забыт, счел ненужным лишать себя долее своего славного имени, своего единственного достояния. Он снова принял имя Валуа, которое и носил, оставаясь бедным и неизвестным в глуши провинции, и никому при французском дворе не приходило в голову, что вдали от пышного престола прозябает потомок прежних французских королей, если не наиболее славных, то, по крайней мере, наиболее несчастных.

Жанна остановилась, проговорив все это просто и сдержанно, что не прошло незамеченным.

— У вас, вероятно, все ваши доказательства в порядке? — спросила кротким голосом старшая посетительница, устремляя проницательный взгляд на особу, настаивавшую на своем принадлежности к роду Валуа.

— О сударыня, — отвечала последняя с горькой улыбкой, — в доказательствах у меня нет недостатка. Мой отец позаботился собрать их и, умирая, оставил мне их вместо всякого иного наследства… Но на что могут годиться доказательства бесполезной истины или истины, которую никто не хочет признать?