Королева так устала, так ослабела от долгого пребывания в сыром парке, что прислонилась к стволу дерева и опустила голову на грудь.

Ноги ее подкосились, и так как она не опиралась более на руку Шарни, то скорее упала, чем опустилась на траву и мох.

Он продолжал стоять в мрачной и неподвижной позе.

Она закрыла лицо руками, так что Шарни не мог видеть, как скатилась слеза между длинными белыми пальцами королевы.

Но вот она подняла голову.

— Сударь, — заговорила она, — вы правы: я осуждена.

Я обещала доказать вам сегодня, что вы оклеветали меня. Богу это не угодно, и я преклоняюсь перед его волей.

— Ваше величество… — пробормотал Шарни.

— Я сделала то, — продолжала она, — чего не сделала бы ни одна женщина на моем месте. Я не говорю о королевах. О сударь, что значит для королевы сан, если она не может властвовать даже над одним сердцем? Что значит для нее сан, если она даже не может снискать уважения одного честного человека? Но, сударь, по крайней мере помогите же мне встать, чтобы я могла уйти; не презирайте меня настолько глубоко, чтобы отказаться подать мне руку.

Шарни как безумный бросился к ее ногам.

— Ваше величество, — сказал он, падая перед ней ниц, — если б я не был несчастным человеком, любящим вас, вы простили бы мне, не правда ли?

— Вы! — воскликнула с горьким смехом королева. — Вы! Вы меня любите и при этом считаете меня бесчестной!..

— О ваше величество…

— Вы!.. Хотя вы должны были бы кое-что помнить, вы обвиняете меня в том, что здесь я дала цветок, подальше поцелуй, а там — всю свою любовь другому человеку… Не лгите, сударь, вы меня не любите!

— Ваше величество, вот там я видел призрак, призрак влюбленной королевы. А здесь, где стою я, был призрак любовника. Вырвите мне из груди сердце; эти два адских образа живут в нем и терзают его.

Она взяла его за руку и порывисто привлекла к себе.

— Вы видели… вы слышали… Это ведь была я, не так ли? — сказала она сдавленным голосом. — О, это была я, не ищите другой разгадки. А что, если на этом самом месте, под этим самым каштаном, как я сидела тогда, видя вас у своих ног, как и того, другого, я возьму ваши руки в свои, привлеку вас к своей груди, заключу вас в объятия и скажу вам… Я, поступавшая так с другим — не правда ли? Я, говорившая те же слова другому — не правда ли?.. — если я скажу вам: господин де Шарни, я любила, я люблю, я буду любить только одного человека в мире… вас! Боже мой! Боже мой! Будет ли этого достаточно, чтобы убедить вас: не может быть бесчестной та, у которой в сердце вместе с императорской кровью горит божественный огонь такой любви, как эта?

Шарни застонал, как человек, расстающийся с жизнью. Королева, говоря с ним, опьяняла его своим дыханием; он чувствовал, как шевелились ее губы, пока она говорила; ее рука жгла ему плечо, ее грудь жгла ему сердце, ее дыхание обжигало ему губы.

— Дайте мне вознести благодарность Богу, — прошептал он. — О, если б я не думал о нем, я думал бы слишком много о вас.

Она медленно встала и устремила на него горящие, полные слез глаза.

— Возьмите мою жизнь! — проговорил он вне себя от счастья.

Она помолчала с минуту, не переставая смотреть на него.

— Дайте мне вашу руку, — сказала она, — и ведите меня всюду, где были другие. Сначала здесь… здесь, где была дана роза… — Она сняла со своего платья розу, еще хранившую в себе жар огня, сжигавшего ее грудь.

— Возьмите! — сказала она.

Он вдохнул благоухание цветка и спрятал его у себя на груди.

— Здесь, — продолжала она, — та, другая, дала поцеловать свою руку?

— Обе руки! — сказал Шарни и пошатнулся, точно в опьянении, когда его лица коснулись горячие руки королевы.

— Ну вот, это место очищено от заклятия, — сказала королева с очаровательной улыбкой. — Затем они, кажется, ходили к купальне Аполлона?

Шарни остановился, ошеломленный, полуживой, точно небесный свод обрушился на него.

— Это, — весело продолжала королева, — место, куда я всегда вхожу только днем. Пойдемте взглянуть вместе на калитку, через которую убегал этот любовник королевы.

Радостная, легкая, опираясь на руку счастливейшего из всех когда-либо благословенных Богом людей, она почти бегом прошла по лужайкам, отделявшим чащу парка от каменной ограды. Таким образом они дошли до калитки, за которой видны были следы лошадиных копыт.

— Это здесь, снаружи, — сказал Шарни.

— У меня есть все ключи, — отвечала королева. — Откройте, господин де Шарни, осмотрим.

Они вышли и нагнулись, чтобы лучше видеть; луна показалась из-за облака как будто для того, чтобы помочь им в их расследованиях.

Белый луч нежно коснулся прекрасного лица королевы, которая опиралась на руку Шарни, прислушиваясь и всматриваясь в окрестные кусты.

Когда она вполне убедилась, что все тихо, она нежным движением привлекла Шарни к себе и заставила его войти обратно в парк.

Калитка закрылась за ними.

Пробило два часа.

— Прощайте, — сказала она. — Возвращайтесь к себе. До завтра.

Она пожала ему руку и, не прибавив ни слова, быстро удалилась по буковой аллее в сторону дворца.

По ту сторону калитки, которую они только что закрыли, поднялся из чащи кустов какой-то человек и скрылся в лесу, окаймлявшем дорогу.

Человек этот уносил с собою тайну королевы.

На другое утро королева, прекрасная, с сияющей улыбкой вышла из своих комнат, собираясь идти к мессе. Стража получила приказание допускать всех. День был воскресный, и, ее величество, проснувшись, сказала:

— Какой чудесный день! Какой хорошей кажется сегодня жизнь!

Казалось, она с большим, чем обыкновенно, удовольствием вдыхала аромат своих любимых цветов; с более великолепной щедростью, чем обычно, жаловала и одаряла; больше, чем всегда, спешила открыть свою душу Богу.

Она прослушала мессу, ни на секунду не отвлекаясь. Никогда еще она не наклоняла так низко свою величественную голову.

Пока она усердно молилась, толпа, как это бывало по воскресеньям, собиралась на пути из ее покоев в часовню; самые ступени лестницы были заполнены придворными кавалерами и дамами.

В числе последних блистала скромно, но изящно одетая г-жа де Ламотт.

А в двойной шпалере придворных с правой стороны можно было увидеть г-на де Шарни, который выслушивал приветствия многочисленных друзей по поводу выздоровления, возвращения и, главное, по поводу его сияющего вида.

Высочайшая благосклонность, словно тонкое ароматное курение, разносится в воздухе с такой легкостью и быстротой, что еще задолго до того, как бывает открыта курильница, знатоки определяют, узнают и оценивают это благовоние. Прошло только шесть часов, как Оливье стал другом королевы, а уже все наперебой называли себя его друзьями.

Принимая поздравления с добродушием истинного счастливца — причем для того, чтобы выказать ему больше чести и больше дружбы, все стоявшие в левой шпалере перешли на правую сторону — и волей-неволей оглядывая собиравшуюся вокруг него группу, Оливье заметил прямо перед собой одиноко стоявшего человека и в чаду упоения все же невольно был поражен его мрачной бледностью и неподвижностью.

Он узнал Филиппа де Таверне, который был затянут в мундир и держал руку на эфесе шпаги.

С тех пор как Филипп после дуэли побывал с визитами вежливости в передней своего противника, с тех пор как доктор Луи подверг Шарни заточению, никаких отношений между соперниками не существовало.

Шарни, видя, что Филипп смотрит на него спокойно, без доброжелательства, но и без угрозы, поклонился ему; Филипп ответил ему поклоном издали.

Потом, раздвинув рукою окружавшую его группу, Оливье сказал:

— Простите, господа, позвольте мне исполнить долг вежливости.

И, пройдя пространство, разделявшее правую и левую шпалеры придворных, он прямо подошел к Филиппу, который не двинулся с места.