В эту минуту открылась дверь и на пороге показался кардинал, полный величия в своем гневе.

— Пусть по вашей вине один из Роганов сложит на эшафоте голову, сударыня, — ответил он. — Бастилия не в первый раз увидит подобное зрелище. Но если так, то я вам объявляю, что ничего не буду иметь против эшафота, на котором упадет моя голова, если только увижу тот эшафот, у которого над вами будет совершена позорная казнь как над воровкой, совершившей подлоги! Идемте, аббат!

После этих уничтожающих слов он повернулся спиной к Жанне и вышел с духовником, оставив в ярости и отчаянии это несчастное создание, при каждом движении все глубже вязнувшее в гибельной тине, которая вскоре должна была засосать и покрыть ее всю.

Госпожа де Ламотт ошиблась во всех своих расчетах. Калиостро не ошибся ни в одном.

Попав в Бастилию, он заметил, что наконец-то у него есть предлог открыто готовить падение монархии, под которую он уже столько лет осторожно подкапывался, распространяя учение иллюминатов и оккультные науки.

Вполне уверенный в том, что его не могут ни в чем уличить, он, разыгрывая роль жертвы, добился развязки, наиболее благоприятствовавшей его целям, и свято исполнил свое обещание, данное всему свету.

Он собирал материалы для того знаменитого письма из Лондона, которое появилось через месяц после описываемого нами времени и было первым ударом тарана по стенам старой Бастилии, началом враждебных действий революции, первым ощутимым ударом, предшествовавшим потрясению 14 июля 1789 года.

В этом письме, где Калиостро, ниспровергнув короля, королеву, кардинала и тех, кто играет общественным мнением, обрушившись без сострадания на г-на де Бретейля, олицетворявшего министерскую тиранию, наш разрушитель высказал следующее:

"Да, на свободе я повторяю то, что говорил в заключении: нет такого преступления, которое бы не искупалось шестимесячным заключением в Бастилии. У меня спрашивают: вернусь ли я когда-нибудь во Францию? Непременно, ответил я, если только Бастилия сделается местом народного гулянья. Дай-mo Бог! У вас, французов, есть все необходимое для счастья: плодородная земля, мягкий климат, добрые сердца, очаровательная веселость, талантливость и способности ко всему; вы не имеете себе равных в искусстве нравиться, не нуждаетесь в учителях во всех других искусствах; вам, милые друзья мои, недостает лишь малости — быть уверенными, что если вы ни в чем не виноваты, то проведете ночь в своей постели".

Калиостро сдержал слово и относительно Олива. Она, со своей стороны, была свято предана ему. Она не проронила ни одного слова, которое могло бы скомпрометировать ее покровителя. Показания Оливы были роковыми только для г-жи де Ламотт; правдиво и неопровержимо она доказала свое невинное участие в мистификации, направленной, по ее словам, против неизвестного ей кавалера, которого она знала под именем Луи.

За все это время, пока заключенные сидели под замком и подвергались допросам, Олива ни разу не видела своего милого Босира, но не была им, однако, покинута и, как будет видно дальше, имела от своего возлюбленного тот залог, о котором мечтала Дидона, говорившая: "Ах, если б мне было дано видеть играющего на моих коленях маленького Аскания!"

В мае 1786 года на паперти церкви святого Павла на улице Сент-Антуан стоял между бедными какой-то человек. Он казался очень озабоченным и, с трудом переводя дыхание, неотрывно смотрел в сторону Бастилии.

К нему подошел мужчина с длинной бородой, один из немецких слуг Калиостро, тот самый, который играл у.

Бальзамо роль камердинера на его таинственных приемах в старинном доме на улице Сен-Клод.

Человек этот успокоил пылкое нетерпение Босира, тихонько сказав ему:

— Подождите, подождите, они придут!

— А, — воскликнул тот, — это вы!

И так как слова "они придут", очевидно, не удовлетворили беспокойного субъекта и он продолжал оживленно размахивать руками, немец сказал ему на ухо:

— Господин Босир, вы так шумите, что нас увидит полиция… Господин мой обещал сообщить вам новости, и я вам принес их.

— Ну, друг мой, ну, что же?

— Тише. И мать и ребенок здоровы.

— О-о! — воскликнул Босир в неописуемом восторге, — она разрешилась от бремени! Она спасена!

— Да, сударь; но, отойдите в сторону, прошу вас.

— Дочерью?

— Нет, сударь, сыном.

— Тем лучше! О друг мой, как я счастлив! Как я счастлив, как я счастлив! Поблагодарите хорошенько вашего господина; скажите ему, что моя жизнь и все, что я имею, принадлежит ему…

— Да, господин Босир, да, я скажу ему это, когда увижу его.

— Друг мой, отчего вы сейчас говорили… Да возьмите же эти два луидора.

— Сударь, я беру деньги только от своего господина.

— Ну, извините, я не хотел обидеть вас.

— Я верю, сударь. Но вы говорили мне…

— Да, я спрашивал, почему вы недавно сказали: "Они придут"? Кто придет?

— Я говорил о враче Бастилии и об акушерке Шопен, которые принимали роды у мадемуазель Олива.

— Они придут сюда? Зачем?

— Чтобы окрестить ребенка!

— Я увижу своего ребенка! — воскликнул Босир, подпрыгивая, как припадочный. — Вы говорите, что я увижу сына Олива? Здесь, сейчас?..

— Здесь и сейчас; но успокойтесь, умоляю вас; иначе двое или трое агентов господина де Крона, которые, по моим догадкам, прячутся под лохмотьями нищих, узнают вас и догадаются, что вы общались с узником Бастилии. Вы губите себя и подвергаете опасности моего господина.

— О, — воскликнул Босир с выражением благоговейного почтения и признательности, — я скорее умру, чем произнесу хотя бы один звук, который мог бы повредить моему благодетелю. Я задохнусь, если понадобится, но не скажу более ни слова. Что же они не идут!..

— Терпение!

— Счастлива она хотя немного там? — спросил Босир, сжимая руки.

— Совершенно счастлива, — ответил немец. — А вот подъезжает фиакр.

— Да, да.

— Он останавливается…

— Вот что-то белое, кружева.

— Это крестильная рубашка ребенка.

— Боже мой!

И Босир должен был прислониться к колонне, чтобы не упасть: он увидел выходивших из фиакра акушерку, врача и тюремщика Бастилии, которые должны были служить свидетелями при крестинах.

На пути этих трех лиц нищие гнусаво затянули свои просьбы о милостыне.

И странное дело: крестные отец и мать прошли мимо, расталкивая нищих, между тем как посторонний человек раздавал им мелочь и золото, плача от радости.

Когда маленькая процессия вошла в церковь, Босир вошел вслед за ней и отыскал себе среди священнослужителей и любопытных прихожан лучшее место в ризнице, где должно было совершиться таинство крещения.

Священник узнал акушерку и врача, которые уже неоднократно прибегали к помощи его ведомства в подобных обстоятельствах; он дружески кивнул им головой и улыбнулся.

Босир поклонился и улыбнулся вместе со священником.

Тогда заперли дверь ризницы и священник, взяв перо, раскрыл метрическую книгу и начал вносить в нее обычные слова регистрационной записи. Когда он спросил о фамилии и имени ребенка, врач сказал:

— Это мальчик; вот все, что я знаю.

И взрыв смеха четырех лиц сопроводил эти слова, показавшиеся Босиру обидными.

— Но ведь есть же у него какое-нибудь имя, хотя бы имя святого, — продолжал священник.

— Да, мать желала, чтобы его назвали Туссеном.

— Ну что же. Все святые тут будут! — возразил со смехом священник, довольный игрой слов, и ризница снова огласилась веселым смехом.

Босир начинал терять терпение, но мудрое воздействие немца еще не утратило своей силы. Он сдержался.

— Ну, — сказал священник, — с таким именем и, имея своими покровителями всех святых, можно обойтись без отца. Напишем: "Сего числа предъявлен нам был ребенок мужского пола, родившийся вчера в Бастилии, сын Николь Олива Леге и… неизвестного отца".