— Я стараюсь угадать, — продолжала королева, — что могло вас оскорбить.

— Меня ничто не оскорбило, ваше величество, — с живостью возразил Филипп.

— Вас утвердили в чине; ваша карьера продвигается успешно, я вас отличала…

— Я повторяю вашему величеству, что при дворе мне все нравится.

— А если б я вас попросила остаться… если б я вам приказала?

— Как ни прискорбно, я должен был бы ответить вашему величеству отказом.

В третий раз королева замкнулась в молчании: для ее логического ума это было то же самое, что для уставшего дуэлянта — отступить, чтобы использовать короткую передышку для нового выпада.

И, как всегда бывало у нее в подобных случаях, он не замедлил последовать.

— Быть может, вам здесь кто-нибудь не нравится? Вы ведь очень обидчивы, — сказала она, устремляя на Филиппа свой ясный взор.

— Нет, дело совсем не в этом.

— Мне казалось, что вы в дурных отношениях… с одним дворянином… с господином де Шарни… которого вы ранили на дуэли… — проговорила королева, постепенно воодушевляясь. — И так как вполне естественно избегать тех, кого мы не любим, то, увидев, что господин де Шарни вернулся, вы пожелали оставить двор.

Филипп ничего не ответил.

Королева, составив себе несправедливое мнение об этом честном и храбром человеке, заподозрила, что имеет дело с заурядной ревностью, и потому безжалостно продолжала:

— Вы только сегодня узнали, что господин де Шарни вернулся. Сегодня! И сегодня же вы просите об отставке?

Лицо Филиппа покрылось мертвенной бледностью. На него нападали, его топтали ногами — и он перешел в наступление.

— Ваше величество, — сказал он, — действительно, я только сегодня узнал о возвращении господина де Шарни, но все же это случилось ранее, чем думает ваше величество: я встретил господина де Шарни около двух часов ночи у калитки парка, ведущей к купальне Аполлона.

Королева побледнела в свою очередь; восхищенная и одновременно испуганная безупречной учтивостью, которую Филипп сохранял в своем гневе, она сдавленным голосом прошептала:

— Хорошо, уезжайте. Я вас более не удерживаю.

Филипп поклонился в последний раз и медленно вышел.

Королева в изнеможении упала в кресло.

— Франция! Страна благородных сердец! — воскликнула она.

Между тем кардинал пережил три ночи, весьма непохожие на те, воспоминание о которых неотступно преследовало его.

Ни от кого никаких известий! Никакой надежды на чье-либо посещение! Это мертвое молчание после волнений страсти было подобно темноте подземелья после радостного солнечного света.

Сначала кардинал убаюкивал себя надеждой, что его любовница, будучи прежде всего женщиной, а потом уже королевой, захочет узнать, какого характера было проявленное к ней чувство и нравится ли она любовнику после испытания так же, как до него. Физическая подоплека этого чисто мужского рассуждения стала обоюдоострым оружием, которое жестоко ранило кардинала, обернувшись против него самого.

Действительно, видя, что никто не является, и не слыша ничего, кроме молчания, по выражению Делиля, несчастный стал опасаться, что испытание окончилось для него неблагоприятно. Отсюда тоска, ужас, беспокойство, которых не может себе представить тот, кто не страдал общей невралгией, которая превращает каждое волокно, идущее к мозгу, в огненную змею, что корчится и вновь расслабляется по своей собственной воле.

Это тяжелое состояние скоро стало невыносимым для кардинала; с утра он десять раз посылал за г-жой де Ламотт к ней домой и десять раз в Версаль.

Наконец десятый посланный привез Жанну, которая вела в Версале свои наблюдения над королевой и Шарни; она внутренне радовалась, что кардинал проявляет это нетерпение, которому она скоро будет обязана успехом своего предприятия.

Увидев ее, кардинал вспылил.

— Как! — воскликнул он. — Вы можете быть такой спокойной!.. Как! Вы знаете, какую пытку я терплю и, называя себя моим другом, позволяете этой пытке переходить в смертельную!

— Э, монсеньер, — возразила Жанна, — терпение, прошу вас. То, что я делала в Версале, вдали от вас, гораздо полезнее того, что вы делали здесь, желая меня видеть.

— Нельзя быть такою жестокой, — сказал его высокопреосвященство, смягченный надеждой получить какие-нибудь известия. — Ну что же там говорят, что там делают?

— Разлука одинаково мучительна как для тех, кто страдает от нее в Париже, так и для тех, кто испытывает ее в Версале.

— Это приводит меня в восторг, и я вам очень благодарен за это, но…

— Но?

— Доказательства?

— О Боже мой! — воскликнула Жанна. — Что вы говорите, монсеньер! Доказательства! Что это за слово! Доказательства! В здравом ли вы уме, монсеньер, что требуете у женщины доказательств ее ошибок?

— Я не прошу документа для возбуждения судебного процесса, графиня; я прошу залога любви.

— Мне кажется, — сказала она, многозначительно поглядев на его высокопреосвященство, — что вы становитесь или очень требовательны, или очень забывчивы.

— О, я знаю, что вы мне скажете… Я знаю, что должен бы считать себя вполне удовлетворенным и очень польщенным… Но поставьте себя на мое место, графиня, и спросите у своего сердца. Как бы вы поступили, если бы вас так же отстранили, так же бросили, предварительно выказав вам некоторое видимое расположение?

— Вы, кажется, сказали "видимое"? — спросила Жанна все так же насмешливо.

— О, вы, конечно, можете безнаказанно обрушиться на меня, графиня, конечно, я не имею права жаловаться, но я жалуюсь…

— В таком случае, монсеньер, я не могу быть ответственной за ваше недовольство, если оно происходит от пустячных причин или совершенно беспричинно.

— Графиня, вы дурно со мной поступаете.

— Монсеньер, я повторяю ваши слова. Я исхожу из ваших рассуждений.

— Найдите в себе самой вдохновение, вместо того чтобы упрекать меня в моих безумствах; помогите мне, вместо того чтобы мучить меня.

— Я не могу вам помочь там, где не вижу возможности что-либо сделать.

— Не видите возможности что-либо сделать? — повторил кардинал, подчеркивая каждое слово.

— Да.

— Ну что ж, сударыня, — запальчиво произнес кардинал, — быть может, не все считают так, как вы!

— Увы, монсеньер, дело уже дошло до гнева, и мы перестали понимать друг друга. Простите, что я обращаю на это внимание вашего высокопреосвященства.

— До гнева! Да… Ваша черствость доводит меня до этого, графиня.

— А вы не считаете, что это несправедливо?

— О нет! Если вы мне более не помогаете, то потому, что не можете иначе поступить, я это вижу.

— Вы правы; но зачем же тогда обвинять меня?

— Потому что вы должны были бы сказать мне всю правду, сударыня.

— Правду! Я вам сказала все, что знаю.

— Вы мне не говорите, что королева вероломна, что она кокетка, что она заставляет людей обожать ее, а потом доводит их до отчаяния.

Жанна с удивлением взглянула на него.

— Объяснитесь, — сказала она, дрожа не от страха, а от радости. Действительно, в ревности кардинала она увидела выход из трудного положения — выход, которого случай мог ей и не предоставить.

— Сознайтесь, — продолжал кардинал, не сдерживая более своей горячности, — сознайтесь, умоляю вас, что королева отказывается меня видеть.

— Я этого не говорю, монсеньер.

— Сознайтесь, что если она отстраняет меня не по своей доброй воле — на что я еще надеюсь, — то для того, чтобы не возбудить тревоги в каком-нибудь другом любовнике, который обратил внимание на мои ухаживания.

— Ах, монсеньер! — воскликнула Жанна таким неподражаемо медоточивым тоном, который давал обширное поле для подозрений.

— Выслушайте меня, — продолжал г-н де Роган. — В последний раз, когда я виделся с ее величеством, мне показалось, что в кустах кто-то ходил.

— Глупости.

— И я выскажу вам все свои подозрения.