— Ты станешь уверять меня, что твоя тактика заключается не в том, чтобы ладить с господином де Шарни?

— С Шарни?

— Да, со своим будущим преемником, с человеком, который, когда окажется у власти, может послать тебя в изгнание, как и ты теперь можешь изгнать господ Куаньи, Водрёя и других.

Вся кровь кинулась Филиппу в голову.

— Довольно! — снова крикнул он. — Довольно, сударь! Мне, право же, стыдно, что я так долго слушал вас! Тот, кто называет французскую королеву Мессалиной, — преступный клеветник.

— Хорошо! Прекрасно! — воскликнул старик. — Ты теперь так и должен говорить, это входит в твою роль; но уверяю тебя, что никто не может нас слышать.

— О Боже!

— А что касается Шарни, то, видишь, я понял твою игру. Как ни искусен твой план, но угадывать — это, знаешь, в крови у Таверне. Продолжай, Филипп, продолжай… Льсти, успокаивай, утешай Шарни, спокойно и без неприязни помогай ему превратиться из травы в цветок и будь уверен, что это дворянин, который позднее, в милости, отплатит тебе за то, что ты сделаешь для него.

И, сказав это, г-н де Таверне, гордый проявленной им проницательностью, сделал легкий и причудливый пируэт, будто юноша, причем юноша, обнаглевший от своего успеха.

Филипп схватил его за рукав и остановил, вне себя от бешенства.

— Вот как, — сказал он, — что ж, ваша логика поразительна!

— Я угадал, не правда ли, и ты на меня сердишься? Полно, ты простишь меня хотя бы ради внимания, которое я к тебе проявил. К тому же я люблю Шарни и очень рад, что ты так ведешь себя с ним.

— Ваш господин де Шарни сейчас настолько мой любимец, фаворит и нежный питомец, что я ему недавно всадил между ребрами целый фут вот этого клинка.

И Филипп показал отцу на свою шпагу.

— Что? — спросил Таверне, испуганный сверкающим взором сына и известием о его воинственной выходке. — Не хочешь ли ты сказать, что дрался с господином де Шарни?

— И проткнул его насквозь. Да.

— Великий Боже!

— Вот мой способ ублажать, смягчать и беречь моих преемников, — прибавил Филипп. — Теперь, когда вы узнали его, приложите свою теорию к моей практике.

И он в отчаянии повернулся, собираясь бежать. Старик уцепился за его руку.

— Филипп! Филипп! Скажи, что ты шутишь!

— Называйте это, если вам угодно, шуткой, но я сделал это.

Старик поднял глаза к небу, пробормотал несколько бессвязных слов и, оставив сына, побежал в переднюю.

— Скорее, скорее! — крикнул он. — Пусть верховой скачет узнать о здоровье господина де Шарни, который ранен, и пусть не забудет сказать, что он послан от меня.

— Предатель Филипп! — сказал он, возвращаясь. — Настоящий брат своей сестры! А я-то думал, что он исправился! О, в нашей семье была и есть лишь одна голова — моя!

Пока все эти события происходили в Париже и Версале, король, к которому вернулось его обычное спокойствие с тех пор, как он узнал, что его флот одержал победу, а зима отступила, решал в кабинете, окруженный атласами, картами земных и небесных полушарий, разные задачи по механике и прочерчивал новые морские пути для кораблей Лаперуза.

Легкий стук в дверь вывел его из приятной задумчивости, в которой он находился после вкусного полдника.

Вслед за этим раздался чей-то голос:

— Можно войти, брат мой?

— Граф Прованский, непрошеный гость! — проворчал король, отодвигая астрономическую книгу, открытую на самых больших картах созвездий. — Войдите, — сказал он.

Толстый низенький человек с красным лицом и живыми глазами вошел в комнату походкой, слишком почтительной для брата и слишком развязной для придворного.

— Вы меня не ждали, брат мой? — сказал он.

— Нет, по правде сказать.

— Я мешаю вам?

— Нет. У вас есть что-нибудь интересное сообщить мне?

— Ходит такой странный, комичный слух…

— А, сплетня?

— Да, брат мой.

— Которая вас позабавила?

— Своей дикостью.

— Какая-нибудь злая выдумка обо мне?

— Бог мне свидетель, что я не смеялся бы, будь это так.

— Значит, о королеве?

— Государь, представьте себе, что мне говорили серьезно, да, да, совершенно серьезно… Нет, даю вам вперед сто, тысячу очков…

— Брат мой, с тех пор как мой наставник обратил мое внимание на такие ораторские вступления у госпожи Севинье как на образец жанра, я не нахожу в них ничего хорошего. К делу!

— Так вот, брат мой, — продолжал граф Прованский, несколько охлажденный такой резкой встречей, — говорят, что королева провела одну из прошлых ночей вне дворца. Ха-ха-ха!

И он сделал попытку рассмеяться.

— Это было бы очень грустно, будь это правда, — серьезным тоном сказал король.

— Но ведь это неправда, брат мой?

— Неправда.

— Значит, неправда также, что королеву видели ожидавшей у калитки Резервуаров?

— Неправда.

— В тот день, когда вы приказали закрыть ворота в одиннадцать часов, помните?

— Не помню.

— Так вот, вообразите себе, брат мой, что слух этот настаивает…

— Что значит слух? Где это? Кто это?

— Вот глубокое замечание, брат мой, очень глубокое. Действительно, что такое слух? Так вот это неуловимое, непонятное существо, называемое слухом, утверждает, что королеву видели в тот день под руку с графом д’Артуа в половине первого ночи.

— Где видели?

— Она шла по направлению к дому графа д’Артуа, к тому, что находится за конюшнями. Разве ваше величество ничего не слышали об этой чудовищной выдумке?

— Как же, брат мой, слышал, пришлось слышать.

— Как, государь?

— Да разве вы не сделали кое-чего, чтобы я услышал про эту выдумку?

— Я?

— Вы.

— А что же я такое сделал, государь?

— Написали четверостишие, которое было напечатано в "Меркурии".

— Четверостишие! — повторил граф, ставший краснее, чем был при входе в комнату.

— Ведь известно, что вы любимец муз.

— Но не настолько, чтобы…

— Сочинить четверостишие, кончающееся стихом:

Супругу доброму Елена не призналась.

— Я, государь?!

— Не отрицайте, вот автограф четверостишия. Это ваш почерк. О, я плохой знаток поэзии, но зато в почерках я эксперт.

— Государь, одно безумие влечет за собой другое.

— Граф Прованский, могу вас уверить, что безумие проявили вы один, и я удивляюсь, как мог философ совершить такое безумие; оставим этот эпитет вашему четверостишию.

— Ваше величество, вы суровы ко мне.

— Око за око, зуб за зуб, брат мой. Вместо того, чтобы сочинять свое четверостишие, вы могли бы осведомиться, где была королева, как то сделал я; и вместо четверостишия, направленного против нее, а следовательно, и против меня, вы сочинили бы какой-нибудь мадригал в честь вашей невестки. Вы возразите на это, что такая тема не располагает к вдохновению, но я предпочитаю плохие хвалебные стихи хорошей сатире. Это же сказал и Гораций, ваш любимый поэт.

— Государь, вы безжалостны…

— Если вы не были уверены в невиновности королевы, как уверен я, — продолжал с твердостью король, — то хорошо бы сделали, если бы перечитали своего Горация. Разве не он изрек эти прекрасные слова — простите, что я коверкаю латынь:

Rectius hoc est:

Hoc faciens vivam melius, sic dulcis amicis occurram.

Это значит: "Так оно лучше; именно так поступая, буду достойнее жить, стану приятен друзьям". Вы сделали бы более изящный перевод, брат мой; но, по-моему, смысл изречения именно таков.

И добрый король после этого урока, данного скорее по-отцовски, нежели по-братски, стал ждать, чтобы виновный начал свои оправдания.

Граф некоторое время обдумывал ответ; но у него был вид не столько человека, попавшего в затруднительное положение, сколько оратора, подыскивающего тонкий оборот речи.

— Государь, — начал он, — как ни сурово сделанное вашим величеством заключение, я имею средство оправдаться и надежду быть прощенным.