Итак, все разъяснилось; после беседы с королевой монсеньер уходил через ту же калитку.

Через несколько минут Шарни увидел тот же плащ и шляпу, что и накануне.

На этот раз неизвестный шел к королеве уже не прежней осторожною и почтительною походкой: он подходил большими шагами, не смея бежать, но, ускорь он хоть немного шаг, это был бы уже бег.

Королева села на плащ, который этот новый Рэйли разостлал для нее под деревом, где она стояла. Бдительная подруга была на страже, как накануне, а влюбленный сеньор опустился на колени в траву и заговорил быстро и горячо.

Королева сидела, опустив голову, во власти влюбленной меланхолии. Шарни не разбирал слов кавалера, но в звучании их были поэзия и страсть. В каждой интонации слышалось пылкое признание.

Королева ничего не отвечала. А незнакомец говорил все с большею страстью, и порой Шарни, несчастному Шарни, казалось, что слова, произносимые таким трепетным голосом, вот-вот станут внятными для него и тогда он умрет от ярости и ревности. Но нет, ни одно слово не долетало до него. Как только голос становился громче, многозначительный жест стоявшей на страже спутницы приказывал пылкому оратору понизить тон своих излияний.

Королева хранила упорное молчание.

А тот, другой, разливаясь в мольбах, о чем Шарни догадывался по вибрирующей мелодии его интонаций, пока успел добиться одного молчаливого согласия — милости, недостаточной для пылких уст, коснувшихся чаши любви.

Вдруг королева произнесла несколько слов; во всяком случае, так казалось. Она сказала их тихим, почти неслышным голосом, так что только один неизвестный мог их расслышать; но едва он услышал их, как в пылу восторга воскликнул настолько громко, что его слова можно было разобрать:

— Благодарю, о благодарю, обожаемая королева! Итак, до завтра.

Королева совсем закрыла свое лицо, которое и до того было почти закутано.

Шарни почувствовал, как ледяной, смертельный пот медленно, тяжелыми каплями стекает по его вискам.

Незнакомец увидел, что королева протянула к нему руки. Он схватил их в свои и запечатлел на них такой долгий и нежный поцелуй, что Шарни за этот промежуток времени узнал муки всех тех пыток, которые жестокое человечество заимствовало у безжалостности ада…

Затем королева поспешно встала и взяла под руку свою спутницу. Обе удалились, пройдя, как и накануне, мимо Шарни.

Незнакомец ушел в другую сторону, и Шарни, не имевший силы тронуться с места от мучительной душевной боли, услышал неясный стук двух одновременно затворявшихся калиток.

Не станем пытаться описать состояние, в котором находился Шарни после этого ужасного открытия.

Он провел всю ночь, шагая как бешеный по парку, по аллеям, которым он, с отчаянием в душе, бросал упрек в преступном сообщничестве.

Несколько часов безумствовал Шарни, и рассудок вернулся к нему, только когда он в своих слепых блужданиях по парку наткнулся на шпагу, брошенную им, чтобы избежать искушения употребить ее в дело.

Клинок, который попался ему под ноги и из-за которого он упал, вернул ему сознание силы и достоинства. Человек, имеющий в руке шпагу, может только, если безумие еще владеет им, или пронзить себя ею, или всадить ее в своего оскорбителя, но не вправе быть слабым или трусом.

Шарни снова стал таким, каким был всегда, то есть уравновешенным и сильным. Он прервал свои бессмысленные блуждания, перестал натыкаться на деревья, а пошел прямо и молча по аллее, где еще видны были следы обеих женщин и неизвестного.

Он подошел к тому месту, где сидела королева. Примятый мох говорил ему о его несчастье и о счастье другого. Вместо того чтобы стонать, вместо того чтобы позволить гневу снова одурманить ему голову, Оливье стал размышлять о природе этой тайной любви и о том, кем же был человек, внушивший ее.

Он пошел по следам этого сеньора, вглядываясь в них с тем же холодным вниманием, с каким выслеживал бы дикого зверя. Он узнал калитку за купальней Аполлона. Вскарабкавшись на гребень стены, он увидел следы лошадиных копыт и ощипанную траву.

"Он приезжает сюда! И не из Версаля, а из Парижа, — раздумывал Оливье. — Он приезжает один и завтра вернется, так как ему сказано: "До завтра!"

До завтра надо молча глотать не слезы, что бегут у меня из глаз, но кровь, потоком струящуюся из сердца.

Завтрашний день будет последним в моей жизни, или я трус и никогда не любил".

— Ну-ну, — продолжал он вслух, несколько раз тихо похлопав себя по груди там, где билось сердце, как всадник похлопывает по шее горячащегося коня. — Будь спокойнее, соберись с силами: ведь испытание еще не окончено.

Сказав это, он бросил последний взгляд вокруг себя и отвел глаза от дворца, страшась увидеть освещенным окно вероломной королевы, так как этот свет был бы еще одной ложью, еще одним пятном на ее чести.

Действительно, разве освещенное окно не означает, что в комнате кто-то есть? И к чему эта ложь, когда имеешь право на бесстыдство и бесчестье, когда такое незначительное расстояние отдаляет тайный позор от открытого скандала?

Окно королевы было освещено.

— Она хочет уверить всех, что она у себя, а тем временем гуляет по парку в обществе любовника!.. Право же, бесполезное целомудрие, — отрывисто, с горькой иронией проговорил Шарни. — Она слишком добра, эта королева, что так скрытничает перед нами. Впрочем, может быть, она боится возбудить неудовольствие своего мужа.

И стиснув руки так, что ногти впились в ладони, Шарни мерными шагами направился обратно к своему дому.

— Они сказали "до завтра", — прибавил он, перешагнув через перила балкона. — Да, я говорю "до завтра" всем, потому что завтра на свидании мы будем вчетвером, ваше величество!

Следующий день привел с собой те же самые события. Калитка открылась с последним ударом полуночи. Появились две женщины.

Так в арабской сказке, повинуясь талисману, в определенный час появляются духи.

Шарни принял решение: он хотел узнать в эту ночь, кто был тот счастливец, к которому благоволила королева.

Верный своим привычкам, хоть и недавно приобретенным, он пошел, прячась за деревья; но, дойдя до места, где в минувшие ночи происходила встреча любовников, он не нашел никого.

Спутница королевы увлекла ее величество к купальне Аполлона.

Страшное беспокойство, еще не испытанное им страдание сразили Шарни. В своей простодушной честности он не мог вообразить, что преступление может зайти так далеко.

Королева, улыбаясь и что-то шепча, пошла к темному павильону, на пороге которого ожидал ее с распростертыми объятиями высокородный незнакомец.

Она вошла, в свою очередь протянув ему руки. Железная дверца закрылась за нею.

Сообщница осталась снаружи, прислонившись к разрушенному обелиску, сплошь увитому листвой.

Шарни плохо рассчитал свои силы. Они не могли вынести такого потрясения. В ту минуту, как он, в пылу бешенства, собирался броситься на наперсницу королевы, заставить ее открыть свое лицо, чтобы он мог узнать ее, собирался осыпать ее оскорблениями, быть может, даже задушить, — кровь неудержимой волной ударила ему в голову и подступила к горлу, так что он не был в состоянии перевести дыхание.

Он упал на траву со слабым хриплым вздохом, который на мгновение нарушил безмятежное спокойствие стражницы, стоявшей у входа в купальню Аполлона.

Внутреннее кровоизлияние, вызванное открывшейся раной, душило его.

Вернули Шарни к жизни холод росы, влажность земли, непреходящее чувство горя.

Пошатываясь, он встал, огляделся, узнал местность, отдал себе отчет в своем положении и принялся за поиски.

Стражница исчезла, все было тихо вокруг. В Версале 18-888 часы пробили два: значит, его обморок продолжался очень долго.

Несомненно, ужасное видение должно было исчезнуть: королева, любовник, наперсница имели время скрыться. Шарни мог в этом убедиться, увидев с гребня стены свежие следы отъезда незнакомца. Эти следы и несколько сломанных веток около решетки купальни Аполлона — вот все улики, которые были у бедного Шарни.